лица загорелое, возмужавшее лицо своего суженого Кости Лубенцова
— Пришел!.. — сказала Настеха и заплакала…
…Медный свет близящегося к закату солнца стелется по стерне скошенного клевера, по валкам еще сыроватого сена, которое бабы ворошат граблями. Сеноуборочная в разгаре. Хотя колхоз обогатился мужским поголовьем, фигуры, оживляющие пейзаж, все те же: бабы, девки, два-три деда. Некоторое разнообразие вносит лишь Костя Лубенцов, работающий бок о бок с Настехой.
Действуют бабы старательно, но без обычного огонька. То одна, то другая вдруг станет, опустит бессильно грабли и потянется сладко, всем телом, как с недосыпа. И частенько поглядывают бабы из-под ладони на солнце: мол, скоро ли загорится вечерняя заря — предел долгого-предолгого страдного дня?
Вот остановилась Марина и, закрыв глаза, с хрустом повела плечами и томно, сонливо улыбнулась не то воспоминанию, не то радостной думе вперед.
— Ходи веселей! — подогнала ее звеньевая Настеха. Марина медленно открыла глаза. С ней поравнялась.
Софья и передразнила Марину. Обе молодые женщины понимающе рассмеялись.
— Гляньте, Петровна! — сказала Даша…
Краем поля в сторону деревни шли Надежда Петровна и Якушев.
— Так как же насчет второго плана? — спрашивает Якушев.
— Рано, дайте нам прежде с мужиками управиться.
— А что, все не работают?
— Какой там! Гуляют с утра до поздней ночи.
— Хотите, я с ними поговорю?
— Ну а чего вы им можете сказать?
— Найду чего… пристыжу.
— Зачем же их стыдить? Они кровь проливали, они смертельно устали на войне. Это понимать надо. И вообще, давайте условимся, товарищ Якушев: мы сами будем свои болячки лечить. Народ не кобель, чтоб его носом в лужу тыкать!
— Вечно вы из-под меня почву вышибаете! — полушутливо-полусерьезно сказал Якушев.
— А по-моему, наоборот: я стараюсь вам жизнь облегчить. Ну чего вы, что ни день, сюда повадились? Нешто мы дети малые, своим умом жить не можем?
— Да ведь с меня тоже требуют!..
— То-то и оно! — вздохнула Надежда Петровна. — Мой дед извозом на Курском тракте занимался. Он рассказывал: попадется, бывало, нетерпеливый седок и ну деда по шее лупить! Дед вызверится и давай лошадей охаживать. Так и мчатся: седок — деда, дед — лошадей, а лошади что?.. Лошади свое нутро тратят, перегорает в них сила, случалось, околевали прямо на скаку. Разорился дед…
— Мрачная притча!
— Не притча — правда! Колхозники — самые незащищенные люди. С рабочим не помудришь — взял расчет и на другой завод подался. Профсоюзы опять же… А колхознику куда деваться? Он к земле прикован, у него и паспорта нету, попробуй уйди! И оттого иному дуролому кажется, что нет никакого предела давильне. Еще поднажми, еще сок выдавишь — ан, то уже не сок, а кровь!.. Вот вы второй план с нас требуете. Знаю, нужно дать, такое сейчас положение в стране. Но как бы это сделать, чтоб поменьше людей ущемить, чтоб не обманом, не давильней это получилось, а по сознательности, по сердцу? Иначе на другой год не то что двух планов — одного не сробят. Филон начнется, как при немцах. Все в поле, а работы нет. Сельское дело — нежное, боже упаси его силой ломать. Не то что человек-труженик — сама земля обидится, перестанет рожать… А у нас к тому же лишняя трудность — наши почтенные мужички. Вон — гляньте!..
Последнее восклицание относилось к Жану Петриченко, на рысях спешившему в сельмаг с авоськой, полной пустой посуды…
…Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке и донской папахе наваливает на прилавок гору различной снеди.
— Осетринки маринованной не будет, пойдет тюлька в томате.
— Давай тюльку, — соглашается Василий Петриченко, красный, разомлевший от затяжной пьянки.
— «Казбек» кончился, могу предложить «Беломор».
— Ты бы еще «Прибой» или «Волгу» предложил! — презрительно говорит Василий.
— Завтра обеспечим «Казбек»! — с готовностью говорит заведующий.
Василий кидает на стол деньги: «Сдачи не треба!» Забирает в кошелку водочные бутылки, консервы и прочую снедь, идет к выходу. В дверях сталкивается с Жаном.
— Коль мужики еще с недельку так погуляют, — шепчет завмаг продавцу, выполним квартальный план. А ну-ка, — заметил он нового посетителя, обеспечь подкрепление.
Жан подошел к завмагу, шмякнул авоську на прилавок, огляделся.
— Реализуем, папаша, чудные дамские часики системы «Омега»?
— Это как понять — «реализуем»?
— Культурное, заграничное слово! У них, понимаешь, есть деньги «реалы» называются. Получил за товар деньги — значит, «реализовал». Реализуй мне две косых и забирай эти чудные часики на шестнадцати камнях.
— Ну-ка, покажи…
…Гуляют конопельские мужики. Фарсовито, истово, без суеты и спешки. В разных концах деревни могучие, промытые «Демченкой» и «Особой московской» глотки исторгают лихие и грустные песни. Звучат и неизбывные «Степь да степь кругом», «Молодая пряха», и «Крепка броня», и «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех». На всех кавалерах — галифе, суконные кителя и воинские фуражки; подворотнички сверкают белизной, сапоги надраены до зеркального блеска.
С поля устало возвращаются бабы. Проходят мимо пирующих фронтовиков, умиленно прислушиваясь к пению, в котором основной упор делается на громкость.
— Мой-то, ну чисто Лемешев! — глядя на широко открытую пасть Василия, умиляется Софья.
— Уважаю мужские голоса, — заметила Марина, — не то что наша бабья визготня.
— Красиво гуляют! — присоединила свой голос Комариха…
— Нет, вы как клали? У вас кирпич с кирпичом не сходится! — орет Надежда Петровна, выстукивая новую печь в зимнем птичнике.
Перед ней в испачканных известкой фартуках стоят Матвей Игнатьевич и Матренин муж по кличке Барышок. Мастера исполнены чувства собственного достоинства, чуть презрительной обиды, но отнюдь не смущены и не подавлены упреками председательницы.
— Нешто может баба понимать в печах, а, Матвей Игнатьич? — говорит Барышок, разминая в пальцах папироску.
— Никак не может, — степенно отвечает Матвей Игнатьевич.
— Вот что, — устало говорит Петровна, — разбирайте эту печку к чертовой матери!
— Сроду этого не было, чтоб разбирать, — не теряет спокойствия Матвей Игнатьевич. — Не хотите платить — не надо. Мы как старые члены партии проявили сознательность, вышли на работу, а терпеть издевательства неумной женщины не намерены.
В дверях и проемах окон птичника показались встревоженные лица женщин: Анны Сергеевны, Матрены, Марины, Софьи и других, привлеченных сюда громким голосом председательницы.
— За такую работу гнать бы вас из партии! — с горечью произнесла Петровна.
— Ты, Надежда Петровна, привыкла бабами верховодить, — сказал Барышок, — а с нами номер твой не пройдет. Мы войну сделали, знаем, что почем.
— Войну вы сделали — честь вам и хвала. Но неужто вы на войне работать разучились? Ты мне так клади: где дырка, там глинка, где бугорок, там молоток! — И Надежда Петровна вышла из птичника.
— Чего ты на мово-то кинулась? — обиженно сказала Анна Сергеевна — Он хоть на работу вышел…
