там корежит медведя она,
желтобородая родина,
там медведя корежит медведь.
Замолчи!
Нам про это не петь.
Нет, не так уж он прост, черноглазый крепыш из глухого медвежьего угла в распахнутом драповом пальтеце, косоворотке и кепке, сдвинутой на затылок.
Впрочем, Корнилов не противопоставлял в своей природной, самородной основе прошлое и настоящее, старое и новое, он видел их органическую связь. Может быть, неосознанно - чутьем, а может быть, сознательно он отвергал краеугольный принцип, выраженный в 'Интернационале' словами: 'до основанья, а затем… ' Прочность построенного без фундамента сомнительна. Крона не может обойтись без корней. Вот почему отъединение одного от другого так мучительно, так жестоко и так трагично.
Никогда не отрекавшийся от Есенина, ценивший дружбу с ленинградскими собратьями по перу, Борис Корнилов высоко ставил и Маяковского, с которым однажды встретился. Об этом вспоминала Берггольц:
'Никогда не забуду, как в Доме печати на выставке Владимира Владимировича 'Двадцать лет работы' (это было 5 марта 1930 года. - В. Ш.), которую почему-то почти бойкотировали 'большие' писатели, мы, несколько человек 'семеновцев', буквально сутками дежурили около стендов, страдая от того, с каким грустным и строгим лицом ходил по пустующим залам большой, высокий человек, заложив руки за спину, ходил взад и вперед, словно ожидая кого-то очень дорогого и все более убеждаясь, что этот дорогой человек не придет. Мы не осмеливались подойти к нему, и только Борис, 'набравшись нахальства', предложил ему сыграть в бильярд. Влади
мир Владимирович охотно принял предложение, и нам всем стало отчего-то немножко легче, и, конечно, мы все потащились в бильярдную смотреть, как 'наш Корнилов' играет с Маяковским'.
Константин Мартовский поведал, что якобы Корнилов при встрече в Нижнем рассказывал ему, как попенял Маяковскому на то, что он назвал Есенина 'звонким забулдыгой-подмастерьем', хотя Есенин вовсе не подмастерье, а мастер.
Вполне возможно, что так оно и было. Корнилову не откажешь в решительности.
Роковым 1930 год был не только для Маяковского, ушедшего из жизни, но и для Бориса и Ольги, которые расстались.
В 30-м же году, получив после окончания учебы на филологическом факультете университета диплом, она вместе с однокашником Николаем Молчановым уехала в Казахстан, чтобы помогать строить социализм в глубинке. Там работала она разъездным корреспондентом краевой газеты 'Советская степь', а когда любимого Николая призвали в армию, вернулась в Ленинград к матери и дочке Ирине, поступила на работу в многотиражку завода 'Электросила'.
Жизнь Бориса Корнилова без Ольги складывалась по-разному, но вдохновение не изменяло ему. Он работал с той же напористостью и воодушевлением, как и в первые месяцы в Ленинграде, и заметно было, как возросло его мастерство. Одним из программных его стихотворений стало 'Чаепитие', где он, прозренчески сказав, что 'деревня российская - облик России', посвятил ей такие строки:
Во веки веков осужденный на скуку, на психоанализ любовных страстей, деревня, - предвижу с тобою разлуку, - внезапный отлет одичавших гостей. » тяжко подумать - бродивший по краю поемных лугов, перепутанных трав, я все-таки сердце и голос теряю, любовь и дыханье твое потеряв.
Несомненно, эти стихи тогда воспринимались с настороженностью, в них могли усмотреть и 'богемность', и 'есенинщину', ведь совершенно другой взгляд проповедовали Илья Сельвинский, Александр Жаров, Александр Безыменский, Яков Шведов, Николай Дементьев, увлеченные пафосом повсеместной ломки и перестройки.
Стоит внимания твердое мнение Бориса Пастернака о поэзии того времени, которое он изложил в 1952 году в письме Варламу Шаламову: 'Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы… Именно в те годы сложилась та чудовищная поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма… '
… Корнилов бодрился, демонстрировал свою уверенность и безмятежность, однако сборник 'Первая книга' вышел в свет с директивно-прора-боточным издательским предисловием, где указывалось на 'непреодоленные' творческие ошибки, 'мировоззренческую отсталость', неспособность 'понять классовую сущность явлений' автора, не замечающего, что он порой говорит с 'чужого голоса'. А явно навязанное автору название сборника как бы игнорировало фактически первую его книгу 'Молодость'. Атаки рапповских критиков, которые обвиняли Корнилова в классовой близорукости, апологетике кулачества, в 'есенинщине', сбивая его с толку требованиями рифмованных откликов на достижения ударников, строящих социализм, боеготовность армии, освоение диких пространств и на агитки, понуждали поэта если не кривить душой, то, во всяком случае, отделываться декларативными строчками, которые пишутся чуть ли не автоматически. Пример чему - неудачный цикл 'Апшеронский полуостров'.
Летом 1930 года Корнилов побывал в творческой командировке в Азербайджане, откуда с ворохом 'обязательных' стихов возвращался по Каспийскому морю, а затем по Волге в родные края, решив заехать в Семенов. В июле на пароходе им было написано одно из лучших его стихотворений 'Качка на Каспийском море'. Когда пароход приближался к Нижне
му Новгороду, стихотворение было уже готово. Оно появилось в журнале 'Новый мир' в начале 1931 года. Этот год оказался одним из самых плодотворных у Бориса Корнилова, который вслед за 'Первой книгой' выпустил сборник 'Все мои приятели', а стихи его кроме 'Нового мира' печатались в журналах 'Звезда', 'Ленинград', 'Стройка'.
Совпал со своим временем Борис Корнилов в знаменитой 'Песне о встречном', благодаря которой он стал известен всей стране и вошел в число самых популярных советских поэтов. Совпадение было совершенно феноменальным, 'Песню' сразу подхватили и заучили наизусть даже в отдаленнейших краях. Музыку к словам Корнилова написал молодой композитор Дмитрий Шостакович. Созданная в 1932 году для кинофильма 'Встречный' бодрящая духоподъемная песня выразила порыв всего поколения.
С середины тридцатых годов жизнь стала налаживаться. Были отменены карточки, пришло время свободной госторговли, открылись парфюмерные и цветочные магазины. Многолюдно становилось в парках культуры и отдыха. И вместо устаревших танцев 'ой-ру' и 'карапет', которыми увлекалась молодежь после Гражданской войны, вошли в моду фокстрот и танго. Уже не вызывали отторжения галстуки и шляпы, заиграли в домах патефоны, выдаваемые в виде награды ударникам, появились на улицах велосипедисты.
Едва ли кто мог предполагать, что передышка будет короткой. А впрочем, все знали о тревогах на границе и особенно не расслаблялись. На лацканах пиджаков подтянутых статных парней нередко можно было увидеть значок 'Ворошиловского стрелка' или ГТО ('Готов к труду и обороне'). Заниматься спортом было чуть ли не обязанностью. Так выглядела страна, так выглядел Ленинград, где самым почитаемым человеком до своей гибели и после нее считался Сергей Миронович Киров - ближайший соратник Сталина.
Время требовало воли - и она была, требовало знаний - ими овладевали, требовало сердца - его не жалели.
Ленинград не дал потеряться талантливому провинциалу, оценил его талант и закалил его характер, признал своим. Новую любовь он тоже нашел здесь, женившись на молоденькой Циле Боренштейн, которую имел обыкновение называть Люсей. В маленькой квартире на Петроградской стороне, а затем в двухкомнатной квартире в доме на канале Грибоедова у них, по свидетельству начинающей поэтессы Елены Серебровской, постоянно были гости, и благодаря Корнилову она могла увидеть и послушать стихи Бориса Лихарева, приезжавших из Москвы Ярослава Смелякова и Сергея Поделкова.
Корнилов притягивал к себе многих поэтов, которые становились его друзьями, составляли ему компанию, делили с ним свои мысли и чувства. Он окончательно стал считаться ленинградским стихотворцем не только по прописке, но и по духу. Да и сам себя таким считал:
Мне по-особенному дорог,
дороже всяческих наград
мой расписной,
