...А кто считал, сколько раз мы уже позицию меняем? Кто считал? А сколько я поросят передал заряжающему нашему Сашке Золотареву? А как у меня руки болят...
Мы ведь не просто позицию меняем: лишь бы переменить. Мы вперед идем. Моздок уже за спиной где-то. Давай, давай! Теперь-то я уже наверняка ложку достану.
Хорошую, новенькую ложку буду иметь. А вот бой кончится, выдаст старшина мне сапоги... Это когда кончится. А когда он кончится?.. Все кланяется Коля Гринченко. Он припадает к прицелу. Выгибается весь. Он ведь длинный.
- Взво-о-од!.. - кричит Карпов. Он взмахивает веточкой. Он стоит бледный такой. - Огонь!
Сашка Золотарев сбросил с себя шинель. Ватник распахнул. Губы белые. Он только закидывает мины в ствол, только закидывает. И ахает каждый раз. И миномет ахает.
Сквозь залпы и крики слышно, как в немецком расположении начинает похрюкивать 'ванюша'. И где- то за батареей нашей ложатся его страшные мины.
- Как бы не накрыл, - говорит Шонгин. Он даже кричит: - Накроет, и все тогда!
- Отбой! - кричит Карпов.
- Слава богу, - жалобно смеется Сашка, - руки оторвались. Заменить-то нечем.
Приходят из укрытия 'ЗИСы'. Цепляем минометы. И снова хрюканье 'ванюши', и шуршание мин над головой, и визг их где-то за спиной. Пронесло. Опять пронесло.
Как противна беспомощность собственная. Что я, кролик? Почему я должен ждать, когда меня стукнет? Почему ничего от меня не зависит? Стою себе на ровном месте, и вдруг - на тебе... Лучше в пехоту, лучше в пехоту... Там хоть пошел в атаку, а-а-а-а-а!.. И уж кто кого... и никакого страха - вот он враг. А тут по тебе бьют, а ты крестишься: авось да авось... Вот опять. Похрюки-вает 'ванюша' все настойчивей, упрямей. Все чаще ложатся мины, все ближе. Истошно кричат наши 'ЗИСы', выкарабкиваются из зоны огня... Скорей же, черт!
И снова похрюкиванье. Мирное такое. Раз и еще раз. И вой...
- Ложись!
Шонгин сзади кружится на одном месте.
- Грибы собираете? - кричит Карпов.
- Обмотка...
И он кружится, кружится, ловит свою обмотку, словно котенок с клубком играет.
В бок мне ударяет чем-то. Конец?.. Слышно, бегут. Это ко мне. Нет, мимо. Жив я!
Мамочка моя милая... жив... Снова жив... Я жив... я еще жив... у меня во рту земля, а я жив... Это не меня убили...
Все бегут мимо меня. Встаю. Все цело. Мамочка моя милая... все цело. Там недалеко Шонгин лежит. И Сашка стоит над ним. Он держится рукой за подбородок, а рука у него трясется. Это не Шонгин лежит, это остатки его шинели... Где же Шонгин-то? Ничего не поймешь. Вот его котелок, автомат... ложка! Лучше не смотреть, лучше не смотреть.
- Прямое попадание, - говорит кто-то.
Коля берет меня на плечи. Ведет. И я иду.
- Землю-то выплюнь, - говорит он, - подавишься.
Мы идем к машинам. Они уже трогаются. Возле Шонгина осталось несколько человек.
- Давай, давай, - подсаживает меня Коля.
- Все целы? - спрашивает Карпов.
- Остальные все, - говорит Коля.
...К вечеру въезжаем в какой-то населенный пункт. И останавливаемся. Неужели все? Неужели спать? Подходит кухня. В животе пусто, а есть не хочется.
Мы сидим втроем на каком-то бревне. Я отхлебываю суп прямо из котелка.
- Фрицы сопротивляются, - говорит Сашка.
- Теперь уже пошло, - говорит Коля.
- Теперь наши стали и днем летать, - говорю я.
- А голова-то у тебя цела? - спрашивает Коля.
- У него голова как котел. Все выдержит, - говорит Сашка. Он смеется.
Тихонечко. Про себя.
- Жалко Шонгина, - говорю я.
Мы молча доедаем суп.
- А тебе без ложки-то легче, - говорит Коля, - хлебнул пару раз - и все. А тут пока его зачерпнешь, да пока ко рту поднесешь, да половину прольешь...
- А я тут ложки видел немецкие, - говорит Сашка, - новенькие. Валяются. Надо бы тебе принести их.
И он встает и отправляется искать ложки. Будет и у меня ложка! Правда, немецкая. Да какая разница... Сколько я без ложки прожил! Теперь зато с ложкой буду.
Ложки и в самом деле хорошие. Алюминиевые. Целая связка.
- Они мытые, - говорит Сашка, - фрицы чистоту любят. Выбирай любую.
Ложки лежат в моих руках.
- Они мытые, - говорит Сашка.
Ложек много. Выбирай любую. После еды ее нужно старательно вылизать и сунуть в карман поглубже. А немец тоже ее вылизывал. У него, наверное, были толстые мокрые губы. И когда он вылизывал свою ложку, глаза выпучивал...
- Они мытые, - говорит Сашка.
...А потом совал за голенище. А там портянки пропревшие. И снова он ее в кашу погружал, и снова вылизывал... На одной ложке - засохший комочек пищи.
- Ну, что ж ты? - говорит Коля. Я возвращаю ложки Золотареву. Я не могу ими есть. Я не знаю почему... Мы сидим и курим.
- 'Рама' балуется, - говорит Коля и смотрит вверх.
Над нами летает немецкий корректировщик. В него лениво постреливают наши. Но он высоко. И уже сумерки. Он тоже изредка постреливает в нас. Еле-еле слышна пулеметная дробь.
- Злится, - говорит Коля, - вчера небось по этой улице ногами ходил, летяга фашистский.
А Сашка по одной швыряет ложки. Размахивается и швыряет. И вдруг одна ложка попадает мне в ногу. Как это получилось, понять не могу.
- Больно, - говорю я, - что ты ложки раскидываешь?
- А я не в тебя, - говорит Сашка.
А ноге все больней и больней. Я хочу встать, но левая нога моя не выпрямляется.
- Ты что? - спрашивает Коля.
- Что-то нога не выпрямляется, - говорю я, - больно очень.
Он осматривает ногу.
- Снимай-ка ватные штаны, - приказывает он.
- Что ты, что ты, - говорю я, - зачем это? Меня ж не ранило, не задело даже... - Но мне страшно уже. Где-то там, внутри, под сердцем, что-то противно копошится.
- Снимай, говорю, гад!
Я опускаю стеганые ватные штаны. Левое бедро в крови. В белой кальсонине маленькая черная дырочка, и оттуда ползет кровь... Моя кровь... А боль затухает... только голова кружится. И тошнит немного.
- Это ложкой, да? - испуганно спрашивает Сашка. - Что же это такое?
- 'Рама', - говорит Коля, - хорошо, что не в голову.
Ранен!.. Как же это так? Ни боя, ничего. В тишине вечерней. Грудью на дот не бросался. В штыки не ходил. Коля уходит куда-то, приходит, снова уходит. Нога не распрямляется.
- Жилу задело, - говорит Сашка.
- Что ж никто не идет? - спрашиваю я. - Я ведь кровью истеку.
- Ничего, крови хватит. Ты вот прислонись-ка, полежи.
