Но у меня не было времени для того, чтобы выхватить покоившееся в ножнах оружие Салопа или достать мой собственный кинжал. Эрн стиснул зубы так, что они заскрипели.
– Значит, тебе удалось убить самого лучшего из моих солдат… – прошипел он. – От этого история станет еще правдоподобнее.
Он приближался ко мне легкими шагами опытного фехтовальщика, и я понял, что обречен.
Я знал солдат, славившихся своей яростью в бою; их в это время охватывало нечто вроде безумия, под влиянием которого они думали только о том, как уничтожить своих врагов, пусть даже ценой собственной жизни. Во время нашего поражения в Камбиазо я тоже познал эту лихорадку в крови, когда пребывал в полном отчаянии, видя, что весь мой мир рушится.
Теперь это состояние снова пришло ко мне после долгих месяцев заключения, страхов и безнадежности. Предмет моей ненависти находился прямо передо мною: человек, который продал все, что люди считают дорогим для себя, начиная от собственной чести и кончая своей страной. Я рассмеялся от чистой радости. Все было легко, все было мне по силам.
Выражение ликования на лице Эрна сменилось страхом, и он принялся размахивать клинком из стороны в сторону, разом забыв обо всем, что должен был усвоить, обучаясь фехтованию: о спокойствии, о необходимости контролировать направление. Он лишь пытался защититься от меня движущейся сталью.
А у меня в запасе было много времени; я отступил, уклоняясь от беспорядочного движения оружия, и сильно ударил тыльной стороной кулака по клинку, который, казалось, висел передо мной неподвижно.
Стальное лезвие разлетелось на три части, которые, беспорядочно крутясь в воздухе, медленно разлетелись в стороны, а Эрн тупо уставился на обломок меча, зажатый в его кулаке.
Потом он бросил его и потянулся за кинжалом, но было уже поздно, слишком поздно, и я схватил его за горло, сдавив шею с обеих сторон, ощущая пульсацию крови; мои пальцы смыкались все сильнее, как когти орла, а его лицо вдруг налилось кровью, рот раскрылся, и язык вывалился наружу; а я поднял его – человека, почти не уступавшего мне ростом, – над полом и потряс, как затравленный медведь трясет слишком дерзко приблизившуюся к нему собаку.
Я услышал хруст позвонков, голова Эрна обвисла набок, и сразу же вокруг распространился резкий запах дерьма, которое выпустило из себя его мертвое тело. Опустив труп на пол, я отступил назад.
Красный гром, стучавший в моих висках, утих, и я посмотрел на трупы двоих мужчин, занимавших высшие военные посты в Нумантии.
Теперь у меня не оставалось выбора.
3
ПОБЕГ
Лучше быть убитым во время бегства, как обычно бывает с кабанами, чем принимать благородную оборонительную стойку наподобие оленя. Я расстегнул форму Салопа, стянул ее с мертвеца и, пытаясь не обращать внимания на влажное темное пятно спереди, надел на себя.
Я проверил кошельки у обоих и выругался сквозь зубы, обнаружив, что у Эрна ничего нет. Зато у Салопа было полно золота и серебра. Командир миротворцев был, наверно, из тех чванливых типов, которые считают, что платить – занятие для черни. Хотя, возможно, он был просто неисправимым охотником пожить за чужой счет.
Я взял и свои собственные монеты, кинжал, который дал мне Перак, а обманчиво невинную с виду смертоносную железную дужку сунул в карман.
Потом я надел оружейную перевязь Салопа, отодрал аксельбант от мундира Эрна, связал им ботинки Салопа, повесил себе на шею и был готов двинуться в путь. Затем я спохватился, взял украшенный драгоценными камнями кинжал Эрна и, еще немного подумав, эфес его шпаги, спрятав и то и другое под полу куртки.
Последнее, что я забрал с трупов, была оружейная перевязь Эрна. Я отцепил от нее ножны и повесил ее петлей себе на шею. Обдумав все три варианта побега, я выбрал тот, который казался мне самым простым, хотя именно этот путь грозил наибольшей опасностью для жизни.
Судя по положению солнца, мне предстояло выжидать еще более получаса, и я лишь надеялся на то, что Дубатс не придет, чтобы осведомиться, не нужно ли что-нибудь его командиру. Но Эрн вполне мог приказать не беспокоить его во время свидания с узником до особого распоряжения, поскольку ему, конечно, совершенно не хотелось, чтобы кто-нибудь пялил глаза на то, как он будет убивать заключенного.
Раздался сигнал горна, извещавший о том, что сейчас охранники соберутся во внутреннем здании и начальник тюрьмы начнет объявлять о взысканиях, поощрениях и всяких служебных мелочах, примет отчет ночной смены; затем произойдет проверка и смена постов, и свободная от караула часть гарнизона разойдется по столовым, находившимся в верхней части внутреннего здания. Но им еще предстоит узнать о моем бегстве и решить, как меня ловить, так что мне было бы лучше слишком не задерживаться.
Я выбрался из окна ногами вперед и начал спускаться по стене, сложенной из больших, грубо обработанных камней и походившей на настоящую скалу. Камни отделялись один от другого широкими щелями – поэтому я и выбрал этот вариант спуска. Кожа на пальцах рук и ног сразу же оказалась ободранной, но я старался не обращать на это внимания. Какой-нибудь хиллмен, скажем Йонг, смог бы пробежаться вверх и вниз по подобной скале, будучи в стельку пьяным, обнимая одной рукой похищенную девицу и, в придачу ко всему, распевая государственный гимн Кейта.
С меня хватило и того, что я не срывался, и это было лишь одной из тех забот, которые владели мною. Второй, куда более серьезной, было то, что кто-нибудь мог взглянуть на башню, увидеть там одетого в серое дурака, который вот-вот должен свалиться вниз, и поднять тревогу. Во всяком случае, солнце снижалось, и меня прикрыла тень. Однажды я решился взглянуть вниз и увидел на берегу Латаны мальчишку, пялившего на меня глаза. Я взмолился про себя, чтобы это оказался противный маленький бездельник, рассчитывающий увидеть, как я разобьюсь о камни, а не добрый почитатель Ирису, благословенная душа которого заставит его помчаться к сторожевому посту перед башней и сообщить о том, что происходит над головами у охранников.
Вероятно, он действительно, как я и надеялся, оказался более кровожадным, нежели бдительным, ибо до моего слуха не донеслось никаких тревожных криков, так что я решил выкинуть его из головы и
