После прогулки я очень повеселела. Уложив детей и отправив Диму в овощной рейс, я берусь сразу за все — бросаю в таз детское белье, мою посуду, стелю на стол одеяло, достаю утюг. И вдруг решаю: подкорочу-ка я юбку. Что я хожу, как старуха, с почти закрытыми коленками! Я быстро отпарываю подпушку, прикидываю, сколько загнуть, остальное отрезаю. За этим делом и застает меня Дима, притащивший полный рюкзак.
— Видишь, Олька, как тебе полезно гулять.
Конечно, полезно. И, кончив приметку, я надеваю юбку. Дима хмыкает, оглядев меня, и смеется:
— Завтра будет минус двадцать, будешь обратно пришивать. А в общем, ножки у тебя славные.
Я включаю утюг — загладить подол. Потом подошью, и готово!
— Погладь мне заодно брюки, — просит Дима.
— Дим, ну пожалуйста, погладь сам, я хочу кончить юбку.
— Ты же все равно гладишь.
— Дим, совсем это не «все равно», я тебя прошу, дай мне кончить. Мне еще ребячье стирать, вчерашнее гладить.
— Так зачем же ты занимаешься ерундой?
— Дим, давай не будем обсуждать эта, прошу тебя, погладь сегодня свои брюки сам, мне надо дошить.
— А куда ты завтра собираешься? — спрашивает он с подозрением.
— Ну куда?! На бал!
— Понятно. Просто я подумал, что у вас там что-нибудь такое.
— Может быть, и «такое», — напускаю я туману (надо же мне спокойно подшить юбку и как-то отделаться от брюк). — Ты помнишь, я тебе говорила про анкету. Сегодня я должна ее заполниъ: завтра придут демографы — анкеты собирать, с нами беседовать…
— А! (О господи, он, кажется, думает, что ради этой встречи я решила укоротить юбку!)
Я шью и рассказываю Диме, что попечители наши дни «по болезни», что у меня семьдесят восемь дней — почти целый квартал.
— А что, Олька, может, тебе лучше не работать? Подумай, ведь почти половину годаа ты сидишь дома.
— А ты хочешь засадить меня на весь год? И разве мы можем прожить на твою зарплату?
— Если меня освободить от всех этих дел, — Дима повел глазами по кухне, утюгу, рюкзаку, — мог бы зарабатывать побольше. Уж двести — двести двадцать я бы наверняка обеспечил. Ведь фактически, если вычесть все неоплачиваемые дни, ты зарабатываешь рублей шестьдесят в месяц. Нерентабельно!
— Фигушки, — говорю я, — фигушки! Мы на это несогласные! Значит, всю эту скукотиищу, — я тоже оглянула кухню, — на меня одну, а себе только интересное. Подумаешь, «нерентабельно»… Капиталист!
— Действительно, капиталист, — Дима усмехается, — не в деньгах только дело. Дети бы от этого выиграли. Детский сад — еще ничего, а вот ясли… Гулька же зимой почти не гуляет. А эта бесконечная простуда?!
— Дима, неужели ты думаешь, что я не хотела бы сделать так, как лучше детям? Очень хотела бы! Но то, что предлагаешь ты, это просто… меня уничтожить. А моя учеба пять лет? Мой диплом? Мой стаж? Моя тема? Как тебе легко все это выбросить — швырк, и готово! И какая я буду, сидя дома? Злая, как черт: буду на вас ворчать все время. Да вообще о чем мы говорим? На твою зарплату мы не проживем, ничего другого, реального, тебе пока не предлагают…
— Не обижайся, Оля, ты, вероятно, права. Не стоит об этом говорить. Зря я начал. Просто мне примерещилась какая-то такая… разумно устроенная жизнь. И то, что я, если не буду спешить за ребятами, смогу работать иначе, не ограничивать себя… Может быть, это эгоизм, не знаю. Кончим об этом, ладно.
Он уходит из кухни, я гляжу ему вслед, и вдруг мне хочется окликнуть его и сказать: «Прости меня, Дима». Но я этого не делаю.
— Э-э, хали-гали, пора вставать! — кричит Дима из передней.
Это наши «позывные». Он поднимает Котю и Гулю, ребята пьют молоко, две минуты мы решаем, идти ли еще гулять, и — отказываемся. Если гулять, значит, от вечера ничего не останется. Дима находился, а у меня еще много дел.
Котька усаживается на полу с кубиками. Он любит строить, и у него получаются дома, мосты, улицы и еще какие-то нагромождения, которые он называет «высотный дворец». Но беда с Гулькой — она лезет к брату, хочет разрушать, хватает кубики, уносит и прячет.
— Мама, скажи ей! Папа, скажи ей! — то и дело взывает к нам Котя.
Никакие слова на Гульку не действуют — она смотрит ясно и прямо говорит:
— Гуля хотит бить дом.
Тогда я делаю ей «дочку». «Дочка» — это набитый тряпьем маленький комбинезон. В капюшон я вкладываю подушечку, обернутую в белое, рисую лицо. С куклами Гуля не ладит, а «дочку» таскает по всему дому, разговаривает с ней.
Воскресный вечер проходит мирно и тихо. Дети играют, Дима читает, я стираю и делаю ужин. «Не забыть бы пришить крючок», — повторяю я несколько раз. Остальное, кажется, все! Да, еще заполнить анкету. Ну это когда дети лягут.
Поужинав, покапризничав — не хотят кончать свои воскресные дела, — ребята собирают разбросанные кубики. Находим те, что попрятала Гуля, — под ванной, в передней в моих сапогах. Моем руки, мордашки, чистим зубы, осуждаем Гульку, которая вырывается и кричит:
— Гуля хотит гязная.
И наконец укладываемся.
Время еще есть. Почитать? А может, посмотреть телевизор? Ах да — анкета! Сажусь с ней за стол. Дима заглядывает через мое плечо и делает критические замечания. Я прошу его не мешать, я хочу поскорей кончить. Готово. Теперь возьму книгу и сяду с ногами на диван. Выбираю у книжного шкафа. Может, приняться наконец за «Сагу о Форсайтах»? Дима подарил мне эти два тома в позапрошлый день рождения. Нет, не смогу прочесть — как я буду возить с собой такие толстые книги? Отложим еще раз до отпуска. Я выбираю что полегче — рассказы Сергея Антонова.
Тихий воскресный вечер. Сидим и читаем. Минут через двадцать Дима спрашивает:
— А что же мои брюки?
Сходимся на том, что брюки глажу я, а он читает мне вслух. Антонова. Дима не хочет, а берет последний номер «Науки». Мы его еще не смотрели. Он начинает читать статью Венцель «Исследование операций», но мне трудно воспринимать на слух формулы. Тогда Дима уходит из кухни, и я остаюсь одна с его брюками.
Я уже лежу в постели, Дима заводит будильник и выключает свет. Тут я вспоминаю про крючок. Ни за что не встану, провались он.
Среди ночи я просыпаюсь, не знаю отчего. Мне как-то тревожно. Поднимаюсь тихонько, чтобы не разбудить Диму, иду взглянуть на детей. Они разметались — Котя сбил одеяло, Гулька съехала с подушки, высунула ножку из кровати. Укладываю их, закрываю, трогаю и поглаживаю головки — не горячие ли. Ребята вздыхают, причмокивают и опять посапывают — спокойно, уютно.
Что же тревожит меня?
Не знаю. Я лежу на спине с открытыми глазами. Лежу и вслушиваюсь в тишину. Вздыхают трубы отопления. У верхних соседей тикают стенные часы. Мерно отстукивает время маятник наверху, и это же время сыплет дробью, мельтеша и захлебываясь, будильник.
Вот и кончилась еще одна неделя, предпоследняя неделя этого года.
