коридоре и гостиной, в дюжине клеток, их живет не менее трех десятков. Такой коллекции нет и во многих зоопарках. Сине-желтые, красно-зеленые крупные американские попугаи ара, голубые и белые крохи — волнистые попугайчики, житель Австралии черный красавец какаду, знаменитый говорун Жако — выходец из Африки, знающий не менее полусотни слов и фраз. Веселые болтуны лори абстрактной раскраски, похожие на голубей. Все они имеют свои имена и откликаются на них. Жена утверждает, что любовь к животным у нее наследственная и что не любят животных только плохие люди.
Василий Прокофьевич не переносит папиросного дыма, а Аня недавно начала курить. Пришлось обучить Жако еще одной фразе, которая ему нравится, и он много раз повторяет ее Анюте: «Бр- росай кур-рить!»
Будь его воля, он бы в один день раздал все это шумливое, яркое, бестолковое общество, рожденное в жарких странах и вынужденное жить в неволе в сыром и холодном Ленинграде. Снисходителен он, пожалуй, лишь к одному Жако — неглуп и находчив, подлец. Называет его Васей, профессором, не забывает пожелать «приятного аппетита».
У женщины, когда ей за сорок, часто появляются причуды. Но эта Анютина блажь раздражает его. Будто человеку и заняться нечем. Барство какое-то, извращенность.
В прошлом году прилетала к нему из Иркутска мать. Думал, поживет у них полгодика, отдохнет, забот никаких, в квартире просторно, комфорт. Устала за долгую трудную жизнь, а после смерти отца надоело от дочки к дочке ездить внуков нянчить. Но прожила только две недели. Не могла с утра до ночи слушать шумный разноголосый гомон, задыхалась от острых запахов, кашляла. Как ни уговаривал, ни удерживал, уехала обратно к Матвею.
Появилась у Анюты еще одна страсть — ярко одеваться. Василий Прокофьевич только ахал, увидя на жене то красную юбку, то яично-желтый плащ, то такие экзотические туфли, что все прохожие оглядывались. Будто старалась наверстать женщина то, чего была лишена в молодости.
Но, странное дело, новые качества жены, ее чудачества, если и раздражали его, то ненадолго, скорее забавляли. Иногда он чисто умозрительно пытался представить сегодняшнюю Анюту на Курилах. Он даже шутливо поделился своими мыслями с женой за утренним чаем.
— Э, нет, — засмеялась она. — Что было — то прошло. И жизнь сейчас другая и мы с тобой, Васенька, не те.
Конечно, Анюта права, изменились оба. Сколько потратил он времени, чтобы заменить директорский «москвич» на «волгу». А почему? Не престижно директору института на «москвиче» ездить. Слово-то какое придумали сволочное — «не престижно». Это Чумаков подсказал, подхалим чертов. Все он знает: что престижно директору, а что — нет. Хотя не был директором и никогда не будет.
Василий Прокофьевич вошел в кабинет. Против двери на стене висел расшитый бисером козий малахай — подарок родной сестры Глафиры к сорокалетию. Каждое утро, глядя на него, он вспоминал родителей, их старый дом, свое детство. Василий Прокофьевич прошел к окну, распахнул его настежь. С улицы ворвался обычный шум: шелест автомобильных шин, звуки водяной струи, которой дворник поливал газон, громкие мужские голоса.
А все же здорово, что он едет на этот конгресс в Мельбурн. И не рядовым членом, а руководителем делегации. Что ни говори, а это признание. В составе группы знаменитые Чистихин, Гальченко, Баранов. Конгресс должен быть очень интересным. Посещение новейшего научного центра, знакомство с Шаумвеем и Гибсоном, с Кристианом Барнардом. Нашей делегации будет чем похвастаться перед зарубежными коллегами. Не с пустыми руками едут. Его доклад о реконструкции брюшной и грудной аорты при коарктации и аневризме, наверняка, должен заинтересовать участников. Да и сообщение Баранова о глубокой гипотермии в кардиохирургии детского возраста очень любопытно…
Став против окна, Василий Прокофьевич поднял гантели. Последнее время он стал полнеть. А для хирурга полнота — злейший враг. Виной всему частые застолья, банкеты соискателей. Нужно положить этому конец. По утрам зарядка, на завтрак овсяная каша, как ее называют англичане «поридж», и чай без сахара. А на работу — никаких машин, только пешком и в любую погоду.
Пока Василий Прокофьевич делал зарядки, брился и умывался, Аня встала. На ней было яркое шелковое кимоно, купленное им в Токио.
— Ешь кашу, пока не остыла, — сказала она, сонно потягиваясь и целуя мужа. — В чай сахар положить?
— Нет, — ответил он, надев рубашку и завязывая галстук. — И тебе не советую. Недавно вышла книга «Белый, сладкий, смертельный».
— Какой ужас! — всплеснула руками Анюта. — Скоро вообще ничего нельзя будет есть, кроме моркови и капусты.
Новое двенадцатиэтажное здание, в котором институт недавно справил новоселье, он увидел сразу, едва свернул на проспект Науки. Он всегда останавливался здесь, на углу, любуясь и силуэтом здания, и удобной, ведущей прямо на второй этаж, эстакадой, и блистающими на солнце огромными окнами операционных. Все операционные отделаны кафелем разных цветов и так и называются — черная, голубая, розовая, светло-зеленая. Эта идея насчет разноцветного кафеля пришла ему в голову в Ницце, когда он был там на международном конгрессе. Первоклассные отели «Негреску», «Мажестик», «Карлтон» отличались каждый своим цветом. В «Карлтоне» все голубоватое — обивка кресел, диванов, матрацы и зонтики на пляже. В «Мажестике» — красное. И для контраста в холле объявление столетней давности: «Убедительно просим постояльцев вставать до шести утра, так как простыни нужны к завтраку как скатерти». Чего только не придумают капиталисты для рекламы…
Никто, даже Анюта, не знал, сколько трудов и усилий стоило ему построить этот институт. В ход было пущено все — и его научный авторитет, и звание лауреата Государственной премии, и связи в министерстве, и личная дружба с ответственным работником горкома партии, и даже то, к чему он особенно не любил прибегать — пациенты. Он пропадал на стройке все свободное время, вникал в мельчайшие детали проекта, жертвовал отпуском и выходными днями. Институт был построен и оборудован в рекордно короткий срок — за три года. Зато сейчас он мог твердо сказать, что в Европе мало институтов с таким совершенным оборудованием, приспособленным для проведения самых сложных и смелых операций на сердце.
В этом великолепном здании, при этих изумительных условиях работы и сотрудники должны быть соответствующими. Поэтому он так суров и требователен к ним. Больше всего он не терпит ленивых и равнодушных. Таким он говорит без обиняков:
— Мы не сработаемся с вами. Подыщите себе другое место.
И все. Спорить и что-то доказывать бесполезно.
В институте много строгостей и запретов. В здании разрешается ходить только в домашней обуви. Даже посетители обязаны приносить ее с собой. Курящих больных безжалостно выписывают, а заядлые курильщики-врачи, опасаясь неприятностей, прячутся в подвале и там, запершись на ключ, пускают дым к вытяжному отверстию вентилятора, а потом, чтобы отбить запах, жуют мускатный орех. Свой институт сотрудники называют «монастырь», а за ним, и он знает это, прочно утвердилась кличка Вася- Богдыхан. Но год-два работы в институте считаются лучшей рекомендацией для хирурга, и когда он сам делает операцию, у институтских телевизоров собираются едва ли не все его помощники.
Еще издалека Василий Прокофьевич увидел стоявшего у входа высокого молодого человека. Это Сергей Рахманинов, бывший беспризорник. Когда мальчишку привели в детский приемник, там стояло пианино, и от нечего делать он стал бренчать на нем одним пальцем. Вошла воспитательница, спросила фамилию. Своей фамилии мальчик не знал.
— Будешь Рахманинов, — решила воспитательница.
Пять лет назад он прооперировал Сергея — удалил запущенную опухоль брюшной полости. Думал, что после операции парень не проживет и года. А он, молодец, живет уже пять лет и, судя по всему, умирать не собирается. Наоборот, женился, имеет сына. Каждый год в день выписки из института он приезжает из Новгорода и привозит Василию Прокофьевичу коньяк. Ждет утром возле института, здоровается, вручает коньяк, провожает до двери и отправляется обратно в Новгород. Василий Прокофьевич берет коньяк без колебаний — чего уж там, заслужил. Зверски тяжелая была операция. А то, что приезжает — хорошо, значит жив, все в порядке.
