не выговаривал. А тут вдруг сразу научился!
Ночью мороз ударил. Мостовая обледенела. Все падают. Дворников ругают. Я тоже по дороге в школу упал. Схватился было за Витьку, а он за Борьку… и втроем шлепнулись. Прямо куча мала. Вот смеху было!
После уроков мы с горки катались. И я еще разок грохнулся. Портфель расстегнулся, книжки — во все стороны. А снежная баба, словно сахарная, стоит и блестит. Глаза-угольки у нее разные: один круглый, другой узкий, с прищуром. А лицо шершавым сделалось.
Митька сегодня раньше всех в доме проснулся и жмурится:
— Солнышко!
Я взял зеркальце и стал по стене зайчиков гонять. А Митька без конца спрашивал:
— Откуда зайчик берется?
Когда я выбежал во двор, то увидел, что у снежной бабы голова стала меньше. Шляпа, дырявое ведро, нахлобучилась на самый подбородок. Смех да и только. Я снял его и бросил к забору. Тепло, и так не замерзнет!
Наша баба похудела и начала плакать. Дворник дядя Корней встретил нас с Митькой во дворе и сказал:
— Весенняя пора — пляши, детвора!
Митька ему в ответ:
— Плясать нельзя. Мокро.
А когда бабу-то лепили всем двором, вот уж плясали потом до упаду! Дядя Корней ей свою старую метлу подарил. А мы с Димкой по угольку раздобыли. Вовка Сапожков — морковку. А сегодня от этого один пшик остался.
Баба стала грязная, черная, как Баба-Яга. Вовка Сапожков примерил ей соломенную шляпу с пером. Потеха! Даже молчаливый дворняга Антон не выдержал и залаял.
Воскресенье. Солнце и звонкая капель. На крыше длиннющие сосульки. Ребята сшибают их шапками и сосут, как эскимо. Во дворе шумно: девчонки в классики играют, а дядя Корней с нашим соседом по квартире в домино режутся. Мы с Димкой Прониным велосипед обновили. А снежная баба все плачет.
Прочел в календаре: «День весеннего равноденствия. Долгота дня и ночи сравнялась». Значит, день прибавится и стечет длиннее.
Снег во дворе сделался черный-черный, а от снежной бабы осталась только большая лужа.
Дядя Корней побелил яблони, подрезал тополя.
Я спросил: «Зачем тополя подрезать?» «Чтобы не шибко летел. Мусора меньше».
Посреди нашего двора, на месте снежной бабы лужа на солнце блестит. Увидел ее черногрудый воробей да как нырнет с размаху. Брызги во все стороны, прямо как в бане. Выкупался, отряхнулся и стал страшный-престрашный, словно Бармалей. Еле на забор взлетел. А потом пригрелся да как чирикнет!
Ура! Сегодня в школу идти не нужно. Отсыпайся, гуляй сколько хочешь. Каникулы! А у Димки Пронина беда стряслась: рыжий кот Барон сбежал. Мы его целый день искали, даже на чердак лазили, но все впустую.
Димка в сарае старый скворечник нашел. Мы его почистили, крышу сменили и повесили на шесте над домом. Хорошо бы в нем скворцы поселились!
Проснулся рано. Вдруг слышу: «Ти-ти-тень, ти-ти-тень» — на балконе распевает желтогрудая синица. Видно, торопится объявить всем: «День прибывает! День прибывает!»
Поскорей оделся — и во двор… А там уже весь снег растаял. Вдруг на крыльцо рядом со мной красная бабочка села. Только я собрался ладошкой ее накрыть, как подул ветер. Бабочка вспорхнула и улетела…
На этом дневник кончается. А почему, вы, наверно, догадались: настала весна!
СЕРДЕШНЫЙ
Г. Окскому
Станция Оричи — крохотная, затерянная в глухих борах. Поезда стоят здесь всего минуту, так что чаи гонять пассажирам некогда. Кипяток попивают лишь стрелочники, ночной сторож, путейцы да шустрые старушки, что торгуют солеными огурцами, капустой, мочеными яблоками и прочим разносолом.
Порой торговля идет плохо и, дожидаясь следующего поезда, старушки припоминают молодость, спорят о сыновьях. Так и коротают время. А уж историй понарасскажут — заслушаешься! И главное — все помнят: и как при царе Николке в лаптях хаживали, а при гитлеровцах партизанам в лес провизию украдкой носили, и как по весне в колхозе свинья Агафья знатно опоросилась: двадцать штук принесла.
В прошлом году я снова побывал в Оричах и услышал такую историю.
Зимой это было… Вдоль пути крутились снеговые волчки, а от ветра вздрагивал и легонько позванивал станционный колокол. Стрелочник Игнат Гаврилыч, кончив осмотр путей, спеша возвращался к себе в сторожку.
Лес полнился мглой. Ели стояли по колено в сугробах, шумели тревожно, глухо и по временам задумчиво покачивали белыми папахами. Старик давно свыкся с этим глухим тревожным шумом.
Внезапно донесся прерывистый лай собаки.
«Кого-то там нелегкая носит?» — подумал Игнат Гаврилыч и прибавил шагу.
Впереди виднелось что-то темное, похожее на маленькую горку.
Собака, видно, боялась подойти близко. Трусливо подвывала, тявкала издали.
«Неужто медведь-шатун объявился? — охнул Игнат Гаврилыч и сбавил шаг. —
