валенки, вышла в сени, хлопнув, для вразумления старика, дверью.
Постояла в сенях, всплакнула. Да и решилась пойти к пани, наябедничать на упрямца.
Вдруг радостно затрезвонили колокола, бухнула пушка, из ружей пальнули. Старуха кинулась обратно в хату и лоб в лоб сшиблась на пороге со своим стариком.
— Очумелая! Очумелый! — в один голос охнули они друг на друга и разбежались в разные стороны.
Квач, на ходу натягивая шубейку, трусил на волю, а старуха, юркнув в хату, тотчас опамятовалась:
— Куда же это он, умирающий мой!
И пустилась вослед за стариком.
Все Горобцы, от мала до велика, высыпали на улицу. В медленном от торжественности движении колыхалось в золотом блеске шествие.
— А попов-то, попов! — ахала Кума, всплескивая от восторга руками. — Нашего-то и не видать среди них.
— Как это не видать! — обиделись за своего попика односельчане. — Впереди, с крестом.
— О чем это вы, глупые! — как истый воробушек, скакал перед толпою Квач. — То русские пришли! Слава тебе Господи, услышал нас! Затворяй, беда, ворота! Затворяй, постылая!
За священством двигались русские бояре и среди них местная знать, встречающие — сотник Мыльский, есаул, писарь.
— Все вернулось на круги своя! — сказала пани Мыльская вслух, когда, занимая место перед алтарем, пан Мыльский стал рядом с московским боярином Бутурлиным.
Она, пани Мыльская, тоже была в первом ряду. Взгляд ее был строг и милостив — так смотрят матери на детей.
Квач тоже был в церкви, где бочком, где всей грудью, а то и по-ужиному — пролез.
Свои и приезжие певчие вместе с голосистыми попами и дьяконами пели ектинью, и все, всем народом в единый глас, молили Бога о государском многолетнем здоровье.
Квач плакал от радости и, толкая соседей, все пытался рассказать им:
— А я-то помирать было лег… Нет, говорю, жизни, неоткуда ее ждать. А жизнь сама к нам пришла.
— Тихо ты! — толкали в бок старика, но он не унимался.
— Чего тихо? Это когда смерть — тихо, когда жизнь — шуми, пой.
Царские послы торопились. Они получили от Хмельницкого письмо. Гетман звал послов поспешать в Переяслав, куда созывались полковники, старшина и казаки для общей рады — слушать государеву грамоту.
31 декабря 1653 года в пяти верстах от Переяслава великое московское посольство встретил переяславский полковник Павел Тетеря, а с ним было шестьсот казаков со знаменем, трубами, литаврами.
Казаки сошли с лошадей, и Павел Тетеря сказал Василию Васильевичу Бутурлину и его людям пышную речь.
— Благоверный благоверного и благочестивый благочестивого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии самодержца и многих государств государя и обладателя его государского величества, великий боярин и прочие господа! С радостью ваше благополучное приемлем пришествие. Давно уже сердце наше горело, услаждаемое слухом, что во исполнение царского обета грядете к нам, чтобы быть нам, православному и преславному Войску Запорожскому, под высокою великодержавного благочестивого царя восточного рукою. Я же, меньшой в рабах того же Войска Запорожского, имею приказ от Богом данного нам гетмана Зиновия Хмельницкого в богоспасаемом граде Переяславе встретить вас и сотворить, со всем войском, содержащимся в граде, нижайшее поклонение. Молю прилежно милостей ваших войти в обители града Переяслава.
— Добрый слуга царю будет, — шепнул о Тетере дьяку Лопухину Бутурлин.
Встреча московским послам нравилась. Саженей за сто от городских ворот стоял коридор казаков с ружьями. Все они пальнули в честь посольства. Саженей за пятьдесят от ворот боярина Бутурлина приветствовал переяславский протопоп Григорий со всем священством города и окрестностей.
Теснился народ, все честные люди вышли встречать Москву, старики, дети, женщины, пришли в город крестьяне из деревень. Все хотели видеть чудо соединения двух родных, разошедшихся в веках народов. И каждый человек, какого бы звания он ни был, на свой лад, но понимал — великие дни пришли, великое дело сотворяется на его глазах.
Посольство прикладывалось к святым образам, принимало кропление святою водой, и потом протопоп говорил, и все, затая дыхание, слушали.
— Радостью исполняемся, удостоенные зреть благополучное благородия вашего от царского пресветлого величества пришествие. О нем же слухом уха услышали мы, меньшие и нижайшие богомольцы ваши, с радостию вышли навстречу, уповая, что пришествием вашим Господь Бог исполнил усердное желание православия нашего о совокуплении во едино Малой и Великой России, чтобы быть нам под единого великодержавного благочестивого царя восточного крепкою рукой.
Под радостные клики народа, под звон всех церквей, посольство проследовало в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где был совершен молебен.
На вопрос послов, где же гетман, Павел Тетеря отвечал:
— Гетман хотел быть в Переяславе наперед вашего приезда, но через Днепр ныне переправиться никак не возможно.
Река, еще вчера ворочавшая ледяными глыбами, смертельная для храбрецов, рискнувших совершить через это мчащееся ледяное месиво переправу, за ночь утихла, и строитель-мороз там и здесь уже перебрасывал хрупкие свои мостки, которые под напором воды трещали и ломались, но было видно — Днепр устал от борьбы и смирился.
Богдан Хмельницкий ждал, когда река станет. В этом столкновении воды и мороза ему чудилось вещее.
Мороз был для него образом правильной жизни. В устоявшихся добротных буднях тоже есть свои кипучие топи, но, однако, надежность мостов, как этого, ледяного, велика, и жизнь от внешних разрушительных сил безопасна вполне.
«Хорошо ли оно, успокоение? — думал Богдан и сам же отвечал себе: — Хорошо».
Река жизни, низвергнув поработителей живота и самого духа, растратив силы на половодье, на одоление всяческих преград, нуждалась в покое.
И сам он, гетман Хмель, желал покоя и постоянства.
Богдан смотрел, как, всплескивая, ужом пробирается вода между остановившимися почти льдинами, и думал о том, сколько людей, дорогих ему, частицу его жизни, унесло потопом. Шесть лет минуло со дня его зимнего бегства из Чигирина на Сечь. За те шесть лет почти все полковники в полках поменялись: убитые, умершие, изменившие… Любимая жена погибла, любимый сын погиб, погибли не только его, старого Богдана, друзья и одногодки, но и друзья его сына — цветущая поросль жизни. И враги погибли. Все региментарии у поляков новые.
— Новое время пришло, — сказал Богдан вслух и про себя подумал: «Сгожусь ли я для
