Дверь приотворилась, и щекастое лицо сообщило:
— Еще гости приехали. Чего сказать им?
— Кто?
— Пани Выговская с родственницей.
Пани Мыльская поднялась из-за стола, голос у нее стал трубный.
— Иду! Иду! Желанному гостю сердце радуется, — и шепнула: — Украинцы.
«А ведь она совсем не дура!» — подумала пани Ирена.
Пани Выговская излучала тепло, настоянное на маленьких домашних радостях. Едва только она села за стол, пани Ирена наконец-то почувствовала себя сельской жительницей.
«Ей бы спицы в руки», — улыбалась пани Ирена, удивленная переменой в самой себе и в самом воздухе от появления в доме нового человека, который и слова-то еще ни одного не сказал.
— Хелена, где же ты, голубушка? — певуче, радостно позвала пани Выговская.
— Я уже здесь, здесь! — раздался столь же радостный, детский голос, и в дверях появилась девушка.
Пани Ирена вздрогнула. Она привыкла считать себя несравненной. Где бы она ни появлялась — равной ей не было: ни по красоте, ни по уму, в играх, в танцах, в скачке, в стрельбе. Пани Ирена почувствовала во рту тяжелый холодный камешек. И только мгновение спустя опамятовалась, растянула губы, чтобы улыбнуться. Это был позор — она сплоховала перед соперницей.
«Господи! — открылось ей. — Да ведь она — само совершенство. В ней все изумительно. Но такая красота пугает мужчин».
— Зачем вы так меня рассматриваете? — спросила пани Хелена.
— Ах, простите! Нет ничего замечательнее, чем женская красота. Очень люблю смотреть на красивых женщин… Но мне подумалось… Впрочем, это не важно.
— Нет, вы скажите, чтоб потом не гадать, — попросила пани Хелена.
— Как вам угодно. Мне показалось, что вам нелегко живется. И всегда будет нелегко. Уверена: мужчины, даже самые опытные сердцееды, пасуют перед вашей красотой.
— Да, это так! — вырвалось у пани Хелены.
«Она, бедняжка, искренна!» — улыбнулась пани Ирена.
— Ничего! Бог даст, и мужа найдем незлого, и все будет, как у добрых людей.
Стоило пани Выговской заговорить, как опять посветлело в комнатах, да ведь и вправду солнышко выглянуло закатное.
— Был бы мир, а свадьбы будут! — проникновенно вздохнула пани Мыльская.
— С кем война-то? — перепугалась пани Выговская. — Слыхала я, король воевать собирался, так сейм у него войско забрал и распустил.
И опять удивилась пани Ирена: поселянка, оказывается, не только у себя на кухне толчется, но и за королевской кухней присматривает.
— В том-то и беда! — воскликнула пани Мыльская, она теперь все свои речи произносила с особым ударением. — Королей можно унять, они на виду у всех. Войну собирается затеять быдло, наподобие той, что ужаснула нас в тридцать восьмом.
— Вы про то, что князь Иеремия отобрал самопалы у своих крестьян? — спросила пани Выговская.
— Так ведь самопалов-то было не один, не два, а несколько возов! Да что там говорить, сами мы во всем и виноваты, — пани Мыльская картинно закручинилась.
— В чем же мы виноваты? — тихо спросила пани Хелена.
— Не вы, а мы — поляки. Сами жить, как люди, не умеем и вам, украинцам, жить спокойно не даем. Про бесчинства коронного стражника Самуила Лаща, думаю, все слыхали. У него, мерзавца, две с половиной сотни одних баниций да инфамисий три дюжины. Он и с князем Вишневецким воевал, и с Корецким, и с Тышкевичем — киевским воеводой, только ведь до самих князей да великих панов добраться у него руки коротки. Крестьян грабил. А Екатерина Замойская как мстила Изабелле Семашко? Самое большое село Изабеллы ограбила, а потом сожгла. Осквернить украинскую церковь для иного шляхтича — геройство. Девок насилуют. Не сумеют крестьяне всех повинностей да поборов исполнить — их тотчас и ограбят. Кто за себя слово скажет — убьют. Земли на Украине тучные, люди работящие, жить бы нам тишком, в мире и согласии.
— Да ведь им волю дай, они завтра же, да что там завтра — сегодня ночью вырежут нас! — глядя в упор на пани Хелену, воскликнула пани Ирена, по лицу ее пошли красные, как сыпь, пятна.
— Вырежут, — согласилась пани Мыльская. — Потому что озлобили народ. А меня — не тронут. Я своих крестьян в обиду не даю и лишнего куска у них не отбираю.
— Экий разговор завели! — встрепенулась пани Выговская. — Сын мой Иван, а он человек пресветлоученый, коллегию закончил, так говорит: «Никакой Украины, мамо, скоро не будет. Все наши русские князья: Слуцкие, Заславские, Вишневецкие, Чарторыйские, Пронские, Лукомские — давно уже приняли польскую веру, польский язык и польские законы жизни, а за князьями потянулись родовитые люди: Ходкевичи, Тышкевичи, Хребтовичи, Калиновские, Семашки, Потеи. Теперь и наш брат, мелкий шляхтич, смекнул, что выгоднее молиться тому богу, который дает. Дело осталось за народом, а народ глуп и темен. Его пока одним кнутом вразумляют, а если бы вразумляли кнутом и пряником — тише края, чем Украина, во всем мире не было бы». Так говорит мой сын, но его, по молодости да по незнатности, плохо слушают.
Пани Выговская вдруг вспорхнула со стула, замахала ручками.
— Что же это, право, за разговоры-то у нас такие? К добру ли? Лена, подарки-то наши где? Давай подарки.
Обе захлопотали, кликнули слуг. Те принесли корчаги с вареньями да соленьями, дивную, расшитую цветами скатерть.
— То, что ты просила для сыночка своего, я сделала, — сказала пани Выговская. — Варнава обещал помолиться. Истинный подвижник. У него даже имя говорящее. Варнава — значит «сын утешения». Живет как птица. Имущества у него никакого. Питается чем Бог пошлет. Ни лампад у него, ни икон, а поглядит на тебя и скажет, кто ты есть и что у тебя впереди. «Мои иконы, — говорит, небо, мои свечи — звезды». Его даже татары почитают.
— Ах, спасибо тебе, милая! Все-то ты помнишь и о всех печешься! — Пани Мыльская растрогалась, расцеловалась с пани Выговской.
— Ты бы и сама к нему съездила, — сказала пани Выговская. — К нему многие идут. Ныне вот поселился молодой Вишневецкий.
— Какой же такой Вишневецкий? — спросила пани Ирена.
— Князь Дмитрий. Князь Иеремия — его опекун, — ответила пани Хелена. — Я видела его в скиту. Расцветающая жизнь и увядающая — было до слез прекрасно смотреть на них.
Пани Ирена улыбнулась, а пани Хелена вспыхнула: ей было неприятно, что искренний восторг ее истолкован двусмысленно.
Дух земли, разбуженный весной, тревожил людей. Князь Дмитрий впервые в жизни чувствовал себя свободным и счастливым.
— Хочешь быть к Богу ближе, так иди к нему! — воскликнул старец Варнава, распахивая дверь крошечной своей хибары. — Ступай! Вернешься, когда зайдет солнце.
Князь Дмитрий посмотрел, куда указывает старец, но руки у того были распахнуты.
