принять участие в поминальной трапезе по окончании церемонии. При встрече с подобным шествием прохожие также творили крестное знамение, желая усопшему царствия небесного.
На святках и на масленице грохот улицы смолкал.
Бесшумно летели мимо окон быстрые сани. Лошади гулявших москвичей, украшенные лентами и бумажными цветами, издали возвещали о своем приближении мелодичным звяканьем бубенцов. Рабочий люд шел гурьбой по тротуарам с песнями и с заливом гармоник. Рано утром и поздно вечером мимо наших окон громыхал обоз с бочками — на козлах, укрепленных длинными эластичными жердями к ходу полка, тряслись «золоторотцы» 2* , меланхолически понукая лошадей и со смаком закусывая на ходу свежим калачом или куском ситного. Прохожие тогда отворачивались, затыкали носы и бормотали: «Брокар едет» 3* . Часто в эту пору мелькали на улицах бочки с питьевой водой, развозившие свой товар но домам, лишенным удобства водопровода. В эти же ранние часы гнали мимо дома арестантов в таганскую тюрьму в грязных черных куртках, с круглыми ермолками на наполовину обритых головах. По бокам шли конвойные с обнаженными шашками, а прохожие лезли в карманы и подавали проходящим несчастным свою посильную помощь.
Наконец родители вставали и начинался воскресный день.
Съезд гостей к завтраку бывал к часу дня. С утра, после традиционной поездки к Сухаревке, обычно приезжал В. В. Постников. Иногда он являлся вместе с моим отцом, который в таких случаях вставал рано, раньше меня. Ближе к часу, кроме почти постоянного В. А. Макшеева, подъезжали чаще всего С. В. Максимов, известный писатель-народник, Н. И. Музиль — актер Малого театра, В. К. Трутовский — археолог, хранитель Оружейной палаты, С. Н. Опочинин — историк театра и литератор, художник С. И. Ягужинский, учитель сцены и бывший певец Большого театра С. Е. Павловский, старый опереточный актер П. А. Волховской, режиссер Вл. И. Немирович-Данченко и Н. А. Попов, а также молодой журналист?. Е. Эфрос.
К завтраку неизменно подавалась традиционная кулебяка с гречневой кашей — излюбленное блюдо Макшеева и носившее название «макшеевской» и «па-пашинская» водка — зверский, но целительный настой чуть ли не на двадцати разнообразных травах, перешедший в наш дом из дома деда Бахрушина. Там ее ввел в употребление какой-то весьма уважаемый в семье священник, и она в честь его называлась «батюшкина водка». В доме деда бывало много офицеров московского Гренадерского корпуса, ухаживавших за сестрами отца. Они переименовали водку в «папашин-скую», предполагая, что название «батюшкина» являлось лишь купеческой номенклатурой отца. Как бы там ни было, а это название в нашем доме привилось крепче основного, первого.
К концу обеда подавалось обычно красное вино. Максимов брал меня на колени и на предложение старших выпить вина неизменно отвечал: «Нет, мы уж с Юрием Алексеевичем — лучше беленького», — и наливал в мою рюмочку и в свой лафитник молока — вина он не пил. Максимов в те отдаленные времена подарил мне свою книгу «Куль хлеба» с трогательной надписью.
После обеда до чая все отправлялись в нижний кабинет отца, и тут начиналось самое для меня интересное.
На стол клался альбом отца, и С. И. Ягужинский обычно в него что-либо рисовал — я завороженными глазами следил за его уверенным карандашом и за тем, как потом рисунок оживал от прикосновения кисти акварельными красками.
Когда гостей бывало мало, то В. В. Постников, любивший поспать после обеда, удалялся в дальнюю комнату и располагался на диване. Я обычно находил его и всячески надоедал и мешал отдохнуть. Ища спасения, он вскоре выдумал остроумную тактику — идя спать, он приглашал меня с собой, уверяя, что будет играть со мной в новую игру. Уложив меня на соседний диван, он объяснял правила игры — выигрывает тот, кто первый заснет. Владимир Васильевич играл наверняка, без малейшего риска, но и я вначале часто попадался на эту удочку, и через час, полтора нас обоих приходилось усиленно будить к чаю.
Разъезжались гости обычно рано, часов в шесть. За этим следовал быстрый ужин, и отец с матерью уезжали в гости или еще чаще в театр, в балет. Разумеется, для меня было первым удовольствием присутствовать при туалете матери: следить, как парикмахер причесывал ее волосы, как она надевала нарядное платье, как нацепляла на себя всякие драгоценные безделушки и окончательно превращалась в красавицу — недаром она считалась таковой в Москве того времени.
В воскресенье, днем, после обеда часто заходил к нам мой дед Бахрушин. Он никогда не засиживался, оставаясь у нас не более чем минут на двадцать. На предложение еще посидеть он неизменно отвечал: «Нет, зашел, посмотрел, что вы все, слава богу, живы и здоровы, и хватит, нечего вас стеснять». Это был замечательный старик, о котором мне еще придется говорить отдельно. Меня он обычно сажал на колени и давал послушать свои теплые 4* золотые часы с репетитором. Помню, что мне очень правился мелодичный звон часов.
В табельные дни именин, рождений или больших праздников мы всей семьей отправлялись к деду. Жил он в своем особняке в Кожевниках, бок о бок с кожевенным заводом и насупротив суконной фабрики. Дом у деда был обширный, но нелепый по расположению комнат. Рассказывали, что это некогда был загородный охотничий замок Потемкина, но от тех отдаленных времен в доме остались лишь двухаршинной ширины стены, усадебные въездные ворота в виде столбов с огромными каменными ядрами на вершине да довольно большой пруд с островом в саду, где еще в мое время водились престарелые, выродившиеся караси. Вся остальная часть бесконечного некогда сада-парка отошла под заводские строения, а в старинных флигелях помещалась контора и жили служащие. В центральном доме помещался дед и многодетная семья его старшего сына. Строй жизни там был иной, чем у деда Носова, и отсутствовала та своеобразная теплота, вносимая младшими сестрами матери, зато налицо была большая детская самостоятельность, вытекавшая из того обстоятельства, что нижняя половина дома была почти полностью предоставлена детям.
Особенно памятен мне дом деда в праздник Пасхи. По семейным традициям в этот день должны были собираться к деду все члены семьи. Начинался праздник, естественно, с пасхальной заутрени, к которой все съезжались в церковь Троицы в Кожевниках, где дед был старостой. Помню зябкое ощущение прерванного сна, разряженная в белое мать с шелковым пестрым ридикюлем, в котором помещались крашеные яйца для христосования, отца, облаченного в сюртук при белом галстухе, и себя самого в белой шерстяной матроске. Недалекий нуть лежал по темным замоскворецким улицам, скуно освещенным тусклыми керосиновыми фонарями. Бывало, пригреешься в пролетке и клонит ко сну… Огромная церковь, битком набитая рабочим людом, сияет огнями в преддверии великого праздника.
В церкви у каждого свое место — мы, потомство Александра Алексеевича, стоим налево от входа на местечке, обтянутом красным сукном; потомство Петра Алексеевича стоит на таком же местечке справа от входа, два деда Александр Алексеевич и Василий Алексеевич стоят где-то впереди на клиросах; дядя Сергей Александрович — на клиросе придела, двоюродный дядя Константин Петрович где-то в алтаре, а дядя Владимир Александрович — с певчими. Когда из церкви величественно выливался крестный ход, то двоюродный дядя Константин Петрович, щеголяя своей неимоверной физической силой, обязательно нес одной рукой на вытяжке тяжеленное Евангелие. С крестным ходом мы не ходили, а терпеливо ждали в церкви его возвращения. Сквозь окна на улице видны были пылающие плошки, прыгающие шутихи, рассыпающиеся ракеты, слышались отнюдь не благоговейные выкрики мальчишек и
