большом диване сидят отец, мать и красивый, щеголеватый старик с большим лбом и мягко падающими серебристыми усами. Говорят они почему-то по-французски. Отец показывает старику огромный портрет Ермоловой, постоянно висевший у него в кабинете, и что-то говорит. Старик приветливо мне улыбается и берет меня к себе на колени. Мне это не только не страшно, а даже приятно, так как старик мне кажется очень добрым и хорошим. Он мне задает какой-то вопрос по-французски, на который я отвечаю, затем говорит, что у него тоже есть мальчик, но он уже большой и занимается скульптурой. Затем отец с матерью и гостем идут смотреть музей. Это сложное путешествие — надо спуститься вниз по парадной лестнице и через маленькую дверь и узенькую лестничку проникнуть в полуподвальное помещение, где помещается собрание отца. Мы возвращаемся с гувернанткой обратно в детскую. М-ль Берт спрашивает меня, знаю ли я, с кем я говорил? На мой отрицательный ответ она мне сообщает, что я говорил со знаменитым Сальвини! Сальвини так Сальвини — мне тогда было все равно, и я снова равнодушно принялся за свое прерванное занятие.
Впоследствии я узнал, что музей произвел на Сальвини большое впечатление, он только пожалел, что в него приходится попадать сквозь темную, маленькую дверь и узкую лестницу. Уезжая, он обещал прислать что-либо для музея из Италии.
Не прошло и двух недель после этого, как угловой диван в кабинете отца был отодвинут, а в углу рабочие начали пробивать пол и вести вниз широкую удобную лестницу.
Прошло несколько лет, память о Сальвини все более и более сглаживалась у москвичей. У отца новые художественные увлечения тоже отодвинули на второй план итальянского трагика. Вдруг пришло извещение с таможни о получении на имя отца ящика из-за границы. Когда посылка была привезена и распакована, в ней оказался большой прекрасный бюст Сальвини работы его сына и маленький майоликовый письменный прибор работы завода того же Сальвини, предназначенный специально моей матери «на память».
Сальвини и его посещение нашего дома в памяти моей матери оставили более яркое впечатление. Скупая на высказывания, она отметила этот день в своем дневнике. «Сегодня, — писала она, — у нас был Сальвини вместе с Чекатто. Говорит очень плохо по- французски, так что у нас была Эмилия Карловна и Чекатто. которые объяснялись с ним все время по-итальянски. Удивительно любезен и с большим интересом смотрел собрание, хотя почти все оно состоит из артистов русских и ему, конечно, не знакомых. Спрашивает Леню: 1* — Вы давно этим занимаетесь? — Восемь лет. — Значит, у вас больше нет никакого дела? — У меня большая фабрика, которой я заведую.- Parbacco! 2* Упрашивали его, упрашивали завтракать, так и не согласился».
Отец поставил присланный бюст Сальвини на видном месте в своем музее. Он стоял недалеко от витрины Малого театра, где среди разных разностей лежала длинная белая лайковая перчатка, вся в каких-то безобразных рыжих пятнах. Это была перчатка гениальной Ермоловой. Она как-то присутствовала на гастрольном спектакле Сальвини. Трагик играл Отелло. В антракте отец стоял с ним рядом в курилке и о чем-то беседовал. Вдруг Сальвини задал вопрос отцу: — Скажите, кто ваша первая трагическая актриса в России?
Отец окинул взором комнату и увидал входившую в нее Ермолову. — Вот она! — ответил он громко, показывая на вошедшую. Сальвини порывисто подошел к Марии Николаевне и с чувством глубокого уважения поднес ее руку к своим губам. В полном смущении Ермолова положила свою другую руку на лоб Сальвини — грим мавра немедленно отпечатлелся на белой лайке перчатки. Остроумный режиссер театра А. М. Кондратьев попросил Марию Николаевну снять испорченную перчатку и, потрясая ей в воздухе, возгласил: «Перчатка Ермоловой с гримом Сальвини — передаю в Бахрушинский музей», — и с поклоном вручил реликвию отцу. Так она и покоится в этой витрине долгие годы.
А. М. Кондратьев сыграл важную роль в жизни отца, который неоднократно рассказывал мне об их знакомстве. Отец с малолетства увлекался театром, но мысль о создании театрального музея явилась у него не сразу. Толчок к этому дало глупое пари. Среди молодых людей, посещавших дом деда, были два представителя золотой московской молодежи братья Куприяновы. Один из них, отдавая дань возникшей тогда среди купечества моде на коллекционирование, стал собирать вещи по театру. Покупал фотокарточки актеров, подбирал красивые афишки и нарядные программы. Высшим его удовольствием было бахвалиться своей коллекцией перед приятелями. Отец обычно молча и неодобрительно выслушивал его хвастовство, которое он с детства был приучен рассматривать как порок. Однажды, будучи у Куприянова, отец не выдержал.
— Чего ты хвастаешь, — заметил он хозяину, — ну что ты особенного собрал, какие-то карточки и афиши, — да я в месяц больше тебя насоберу.
— Нет, не насоберешь!
— Нет, насоберу!
Окружающие поддержали спор, и было заключено пари. Отец его выиграл — и неожиданно для себя понял свое призвание. Вскоре театральное собирательство превратилось у него в страсть. Окружающие смотрели на это как на блажь богатого самодура, трунили над ним, предлагали купить пуговицу от брюк Мочалова или сапоги Щепкина. Никто не относился к его увлечению серьезно. В той среде, в которой вращался тогда отец, он делался все более и более одиноким и страдал от этого. Часто в душу закрадывался червяк сомнения — не правы ли окружающие? Насмешки уязвляли самолюбие. Единственные люди, с которыми он был близок, были двоюродный брат А. П. Бахрушин и свояк, муж умершей сестры В. В. Постников — они оба также собирали, но были почти одних лет с отцом, и их пример не был для него ни убедительным, ни авторитетным. Но страсть требовала удовлетворения, и отец с тем же рвением продолжал разыскивать и приобретать предметы театральной старины.
Каждое воскресенье рано утром он ехал на Сухаревку и долго копался у тамошних грошовых антиквариев. Однажды у одного из них он нашел серию маленьких портретов XVIII века, писанных маслом и явно изображавших актеров в ролях. Спрошенный продавец, откуда идут эти вещи, ответил, что приобретены в какой-то старой усадьбе. За пятерку картинки были куплены. На другой же день отец отвез их в художественный магазин Аванцо и заказал для них общую большую раму с просьбой промыть портреты. Через некоторое время он пришел за заказом, и ему подали солидную дубовую раму с целым рядом маленьких ярких портретиков. Вещь имела вполне музейный вид. Отец залюбовался своим приобретением — такой экспонат был первым в его собрании. Вдруг за его спиной раздался грубоватый голос:
— Послушайте, продайте мне эту вещь!
Отец обернулся. За ним стоял представительный седой старик с красноватым, изрытым оспой лицом.
— Нет, не продам.
— Почему?
— Потому что я сам такие вещи собираю!
— Какие такие вещи? Да кого, по-вашему, изображают эти картинки?
— Не знаю наверное, но, по-моему, актеров! 3*
— Так! — удивленно протянул незнакомец и после небольшой паузы спросил: — Вы, значит, по театру собираете! Это интересно. И большое у вас собрание?
— Большое не большое, а так, кое-что есть.
— Разрешите приехать посмотреть. Я — режиссер Малого театра Кондратьев.
