оказались разочарованными — то ли от необыкновенной неподвижности воздуха, то ли оттого, что мы вышли из жарко натопленного дома, да еще выпив вина, но особого холода не ощущалось, было только трудно дышать да особенно ярко горели звезды и необычно звонко скрипел снег под ногами. Но красиво было сказочно. Наш парк принял какие-то фантастические очертания. Здесь-то и родилась у нас мысль о новой забаве, которую мы осуществили на другой день.
Выбрав в парке небольшую и хорошо запорошенную снегом елочку, с тем расчетом, чтобы ее хорошо было видно из дома, мы днем осторожно прикрепили к ее ветвям свечи, которые и зажгли, когда наступила ночь. Картина получилась волшебная, никакие елочные украшения не смогли конкурировать с тем богатством, которым разукрасила природа не только нашу елку, но и ее ближайших соседок. Все кругом искрилось и сияло, переливаясь разноцветными отблесками. Эти «елки для зайцев» мы впоследствии повторяли неоднократно.
Остался в памяти и еще один вечер. Посторонних никого не было. На дворе было морозно. В комнате горели камины, до которых отец был большой охотник. Сам он занимался у себя в кабинете. Поздно вечером он вышел размяться в другие комнаты и забрел в гостиную. Здесь задорно трещал камин и сидели все мы, каждый углубленный в свои дела. Отец долго молча смотрел на огонь, а потом подошел к пианино. Он взял переплетенные тома старых нот, доставшихся нам с прочим имуществом имения от прежних владельцев, и стал их просматривать. Там все были романсы времен его юности. Затем он открыл крышку и стал играть. Игра отца была чисто дилетантской — он учился мало и руководствовался больше слухом, — но отличалась редкой выразительностью и исключительной мягкостью туше. Затем он стал напевать вполголоса, а потом запел и в полный голос. Мы все застыли, так как отец никогда не пел, — я лично слушал его в первый раз. Он пел один романс за другим, вспоминал арии, которые он исполнял, его мягкий бархатный баритон звучал все свободнее и свободнее. Наконец он закрыл крышку инструмента, встал, оживленный и веселый, потянулся и заявил:
— Хорошенького понемножку. Пора чай пить да спать!
Это был единственный раз, когда я слышал пение отца. Праздники промелькнули быстро, и мы снова очутились в Москве. Вся первая половина этого года прошла у меня под знаком подготовки к выпускным экзаменам. Помимо усиленных занятий, были и тревожные думы о будущем. Надо было остановиться на каком-либо высшем учебном заведении, в котором я мог бы продолжать образование. Сердце лежало у меня только к историко- филологическому факультету Московского университета, но путь в него был закрыт ввиду того, что в реальном училище, которое я оканчивал, латынь не преподавалась, а без этого языка в университет не принимали. Решено было, что я подготовлюсь по-латыни дома и сдам экзамен экстерном, но это оказалось невыполнимым, так как занятий без латыни хватало. Идти в техническое я никак не хотел. Оставались Сельскохозяйственная академия, Коммерческий и Лазаревский институт. После долгих раздумий я все больше и больше склонялся к Лазаревскому институту, благо языки мне давались легко. Но в этом отношении дело еще терпело, а сейчас все внимание приходилось обращать на предстоящие экзамены. Когда наши в марте месяце перебрались в имение, я, как всегда, переселился к деду Носову, где жил и мой двоюродный брат Кирилл Енгалычев, находившийся в таком же положении, как и я. Весной, когда наступила экзаменационная пора, подготовка вдвоем пошла успешнее. О деревне пришлось забыть. Даже иное воскресенье приходилось сидеть в Москве за учебниками.
Наконец все оказалось позади — экзамены были сданы более чем благополучно, даже по математике. Наступил день, когда нам торжественно вручили аттестаты, и все учителя здоровались с нами за руку. В тот же день вечером я наскоро собрался и укатил в Апрелевку.
Родители отметили мое окончание училища подарком — мне была презентована верховая лошадь и приобретено новое, удобное седло. Лошадка была немолодая, смирная, ходила она вполне прилично, а главное, могла идти и в упряжке. Впрочем, у ней были свои причуды. Так, идя быстрым аллюром, она вдруг решала прекратить это дело и останавливалась как вкопанная. Не зная об этой ее особенности, я, в первый раз при такой выходке, перелетел через голову лошади, которую она предусмотрительно опустила, и репкой ткнулся в землю. Однако все обошлось благополучно, тем более что мой конь преспокойно стоял и с любопытством смотрел, что вышло из его маневра. Своей лошади я дал громкое имя Гамлет.
Дед Носов подарил мне охотничью двустволку и билет члена Охотничьего Общества.
В этом году я всецело предался деревенской жизни и до конца июля съездил в Москву только один раз, чтобы подать свои бумаги в Лазаревский институт. Отец начал уже в Верине серьезные преобразования — пристраивалось крыло к дому, возводились въездные ворота и решетки, сооружалась лестница к реке, внутри дом перекрашивался и переделывался. Телефон уже соединил нас с Москвой.
С конца июня встала знойная погода. Грозы были редкостью. С утра воздух был уже раскален и неподвижен. Дали были окутаны сиреневой дымкой, и пахло гарью. Горели где-то леса и торфяные болота. К середине дня становилось невыносимо. Люди, сидя в комнатах, обливались потом. Лишь с закатом солнца жара начинала постепенно спадать, но в доме было столь же душно, как и днем. Ища спасения от палящего зноя, все живое стремилось в воду. Наши собаки все время валандались в речке. Даже птицы, выбрав мелкое место около берега, трепыхались в воде. Люди не отставали от животных. Каждую свободную минуту мы лезли купаться, но это мало помогало — вода была как парное молоко и освежала только на время купанья. Спать в комнатах было невозможно. Я вылезал в окно верхнего этажа, выволакивал за собой тюфяк и располагался на крыше, но как только подымалось раннее летнее солнышко, приходилось спасаться в душные комнаты. Рыба не клевала, забившись под коряги в студеной глубине.
Распорядок дня весь переменился. Полевые работы как у нас, так и в деревне производились только ранним ут. ром и поздним вечером дотемна. Днем все вымирало. Не слышно было даже несен. Молчали и голосистые, неугомонные деревенские девки и даже горластые петухи. В пятницу, когда обычно приезжали гости из Москвы, мы следовали малаховским традициям и отправлялись гулять после вечернего чая, часов в одиннадцать ночи, и бродили до восхода солнца. Разница была лишь в том, что в Малаховке это легко можно было и не делать, а в данных условиях иначе поступить было нельзя.
Несмотря на то что эта погода ничего угрожающего не предвещала — зима была снежная и ранней весной лили обильные дожди, благодаря чему травы были хорошие, уборка прошла быстро, сено было сухое и душистое, а рожь и овес наливались прекрасно. Жара действовала угнетающе, она давила и создавала тревожное настроение.
На всю жизнь мне запомнилась суббота 11 июля 1914 года. К вечеру ждали гостей. Солнце палило с утра, как обычно. Часов около четырех я отправился в купальню, залез в воду и стал блаженствовать. Вдруг с берега раздался голос Наташи Кондрашовой, неожиданно приехавшей с часовым поездом, а не с четырехчасовым, как обычно.
— Ну, ты там скоро кончишь прохлаждаться? Другим тоже охота покупаться!
На это я ответил не особенно вежливо, но искренно:
— Подожди! Все в свое время — ожидание только увеличит удовольствие.
— Валяй, валяй, скорее, — возразила она, — я газеты интересные привезла — в Сараеве убили австрийского наследника Франца-Фердинанда.
— Как убили? Что же, он умер?
