Есть вещи, которые от человека не зависят: способности к творчеству у всех людей разные. Есть гении, есть люди талантливые, обладающие к тому же громадным запасом' психической энергии. Есть просто мы, обыкновенные люди.
Лев Толстой писал чудовищно много. Стоит посмотреть на полное академическое собрание его сочинений: девяносто томов, черных, огромных, тяжелых. Представить себе, что это написал один человек, да еще успел воевать, учить детей, учиться до конца жизни – представить себе это невозможно. Он был гений, утешаем мы себя. Он был великий художник. Он не мог не излиться в гамлетовском понимании этого слова. Но было еще одно. Творчество было для него выходом. В поисках внутреннего выхода он творил беспрерывно, сам с собой на бумаге решая свои вопросы.
А Лермонтов? Больше чем для кого бы то ни было из русских поэтов творчество было для него выходом из ситуации, выхода из которой, по существу, нет: политическое удушье после разгрома декабристов, невеселые обстоятельства личной жизни (военный мундир, неудачная любовь, непрезентабельная внешность).
Львы Толстые и Лермонтовы рождаются крайне редко А что делать нам? Как утолить естественную потребность человека в творчестве?
Все зависит, видимо, от того, что понимать под словом «творчество». Любая работа, если она приносит радость, тоже творчество. Состояние непрерывного вдохновения – вот, видимо, самое естественное, самое необходимое состояние человека.
Но творчество связано не только с вынесением себя вовне. Это и творчество самого тебя, своего внутреннего мира. Вспомним письмо: «Мне кажется, я поняла великую истину: неважно, кем я стану, важно – какой».
А творчество человеческих отношений? В дружбе, в любви? Почему-то люди редко догадываются, что и любовь тоже творчество.
…Каждый из нас играет в обществе бесконечное число ролей. Но ведь можно и по- другому сказать: поскольку для человека немыслима жизнь вне коллектива, человек – одна из тех миллионов ролен, которые играет коллектив.
Есть только одно чувство, которое предполагает, что человек встает в глубоко индивидуальные отношения с коллективом.
Все можно заменить. Чем заменить любовь?
Говорят – работой.
Говорят – развлечениями.
Говорят – антилюбовью, то есть суррогатами любви.
Если мы постараемся определить все, что не есть любовь, останется любовь.
В одной фантастической современной новелле автор рассказывает: изобретено средство, с помощью которого люди могут пережить во сне то, что не происходит с ними наяву. И вот проводится социологический опрос и выясняется: все хотят увидеть во сне только одно – подлинную любовь. Не к знаменитой киноактрисе, не к красотке с потрясающей фигурой. Все хотят пережить то, что так легко проворонить в век торопливой деловитости. Все хотят увидеть сны о началах начал. Их героиня – девочка. Девочка не по возрасту, по внутреннему мироощущению: по бесстрашию, по готовности к чуду, по нерастраченной вере в счастье. Снятся знакомства, первые встречи, радость узнавания чужой души. Любовь превращена в сон, полностью отделена от реальности.
Писатель строит повествование с точным знанием психологии современного человека, тоскующего о чуде подлинной любви и жалеющего на это чудо времени и душевных сил.
«Все что-то делают…
А разве это не дело – складывать две жизни в одну?»
Это Михаил Пришвин. Это из его записных книжек.
О выходе, о таком, о котором пишет Пришвин (а у него этот выход был; в тех же записных книжках он записал: «В моем доме нет гвоздя, которого бы не коснулась рука любимой женщины»), в юности мечтают все. Сначала мечтают, потом, с годами, начинают о нем тосковать.
Почему же так редко это удается? Может быть, потому, что уж слишком сложный вид творчества, слишком много самопожертвования требует он? «Любовь – это все дары в костер и всегда задаром», – горько обронила Марина Цветаева.
Боязно вкладывать себя в другого задаром, без гарантии. Но это мастерские по ремонту стиральных машин дают гарантии. Жизнь их не выдает. И потому так боятся люди подлинной любви. Ведь она, ничего не гарантируя, страшно ко многому обязывает! И потому так часто разбивается она о трусость. И потому часто легче придумать возвышенные мотивы и сбежать, чем взяться нести ее бремя.
А потом впереди опустошенность, обида, что жизнь обошла в чем-то главном. А потом тоска. А потом, как выражались в далеком XVIII веке, «сонные мечтания», реализованные мечтой фантаста XX века в псевдореальность истинного переживания.
Человек, обделенный любовью, жаждет пережить ее хотя бы во сне. Человек любящий больше всего боится ее утраты. Вспомним еще раз Пришвина: «И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет, и вся душа моя, как глубокой осенью разорванная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, а по снежку – следы кошек».
Один из самых сильных выходов – искусство. Потому что восприятие искусства – это тоже творчество, сотворчество. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин. Каждый из нас испытал хоть раз справедливость хрестоматийной пушкинской строки.
…Мы сидим в зале театра, кино, мы в особой ситуации, мы выключены из реальности. Мы не должны сами действовать, мы должны только слушать, смотреть, «переживать». Работают только наше воображение, наши психологические установки, наши проекции. Как в проективных тестгх, мы невольно примеряем, прикидываем происходящее на сцене, на экране, в книге на себя, на обстоятельства собственной жизни. «Когда зритель верит в то, что происходит, он чувствует в искусстве действительность, жизнь, что-то знакомое, им самим пережитое и испытанное. Это просто, думает он. Это жизнь. И ему приятно: он оказывается тоже художником, так как понимает и переживает искусство». Это размышления Генриха Нейгауза в книге «Об искусстве фортепьянной игры».
Но мы не только «переживаем». Мы испытываем еще одно чувство. С помощью искусства мы реализуем то, что нам не дано реализовать в жизни.
Одним словом, мы на время «переселяемся» в других людей и становимся другими. И искусство, подлинное, высокое искусство, судит не только героя и его жизнь. Оно судит, оправдывает и нас тоже, оно приобщает нас к бедам и горестям всего человечества.
В шестнадцать лет мы мечемся в поисках неслыханного, небывалого, того, что когда-то ведь было – было, но ушло. Или еще только будет. А тут нам показывают жизнь – значит, нас самих, поскольку мы тоже люди. И жизнь эта наполнена высоким смыслом, и она была, и она продолжается, и она будет.
Со времен древних, со времен Аристотеля момент наивысшего эстетического переживания называют катарсисом. Это момент взлета, очищения души.
Настоящее искусство требует от человека многого. Оно переворачивает душу. Но зато в нем есть величайшее благо: часто оно подсказывает реальный выход. Не выход – уход, а
