Есть специальная научная проблема – сюжетология, проблема «первоэлемента», то есть поиск первоначальных простейших единиц, из которых строится повествование. Это не психология, конечно, это уже поэтика. Но для нашего рассказа это попытка через другую науку ответить на вопросы, волнующие исторического психолога. Ведь изучают же сейчас Гомера в надежде реконструировать внутренний мир человека его эпохи.
Попытка эта целесообразна и вот с какой точки зрения. Наш опыт изучения литературы как предмета кончается в школе. В школе мы усваиваем прочно и навсегда: жизнь, наука и литература взаимосвязаны в рамках одной науки – литературоведения. На уроках литературы нам преподают начатки литературоведения.
Нам говорят: есть образы, есть темы, есть сюжет и композиция. Когда нам говорят о событиях, вызвавших к жизни то или иное произведение, рассказывают об авторе, немножко добавляют о прототипах. Сводятся все эти связи с жизнью к классическому примеру из Льва Толстого: «Я взял Соню, перетолок с Таней. Получилась Наташа» (Ростова).
Вроде бы литература, вроде бы наука, вроде бы жизнь. На самом деле ни то, ни другое, ни третье. Ведь нам же, когда мы уходим из школы и напрочь забываем, что такое литературоведение, мам все это совершенно неважно! Нам важно совсем другое. Нам важно ощущение, что все прочитанное имеет непосредственное отношение к нашей собственной жизни.
…Одним из первых еще в конце прошлого века занялся вопросом сюжетологии академик Александр Николаевич Веселовский. Он искал в веках, во времени «простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения». Он задался проблемой, дозволено ли в области литературных сюжетов «поставить вопрос о типических схемах… схемах, передававшихся в ряду поколений как готовые формулы, способные оживиться новым настроением, вызвать новообразования? Современная повествовательная литература с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности, по-видимому, устраняет самую возможность подобного вопроса, но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое творчество, – и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении».
Сейчас нас интересует сюжет, связанный с прогнозом. Вот он оброс плотью и кровью. Вот легли рядом любовь, предательство, смерть.
Веселовский одним из первых в мировой поэтике заговорил о явлении повторяемости сюжетов на протяжении истории развития литературы.
Вот Лесков, вот русская провинция, вот женщина, совершившая преступление, – «Леди Макбет Мценского уезда».
Вот японский фильм на ту же тему. Очень страшный.
Вот стихи, где та же ситуация, убийство, вот поэт Николай Ушаков:
И еще стихи, звучавшие как заклинание, стихи человека, погибшего в Отечественную войну, Бориса Лапина, в них есть образ, взятый из «Макбета»:
И наконец, есть еще скандальная пьеса, которая долго шла на Бродвее, и власти сочли, что самое благоразумное не вмешиваться, сделать вид, что они ничего не поняли. Потому что пьеса эта называлась «Леди Макбэрд». (Леди Бэрд – имя жены Линдона Джонсона, который стал президентом, когда убили Джона Кеннеди.)
О чем эта пьеса, шедшая на Бродвее? Может, вовсе не о судьбе женщины по имени леди Бэрд, жены человека по имени Линдон Джонсон, ставшего президентом после того, как убили человека по имени Джон Кеннеди?
Помните, о чем там у Шекспира? Вы помните, что нет, не леди Макбэрд, а леди Макбет никак не могла отмыть от крови руки и все мыла и мыла их по ночам, смущая своего придворного лекаря? Ее муж до этого был вовсе не вице-президентом, но почти вице-королем, одним из первых вельмож страны. Помните, что там было дальше? По наущению Макбета был убит полководец Банко. И вот Макбет, король, входит и видит, что на его троне сидит призрак убитого Банко.
Когда Макбет понимает, что это всего лишь призрак, он продолжает действовать, бороться за власть. (Ведь короли не уходят в отставку.) У человека по имени Линдон Джонсон нервы оказались слабее, чем у человека по имени Макбет. Потому что, когда перед ним со всех экранов телевизоров, с первых полос газет начали мелькать призраки (лицо брата Джона Кеннеди – Роберта, так на него похожего), он не выдержал,' снял свою кандидатуру и не участвовал в предвыборных игрищах.
У Джонсона сдали нервы – так считали многие американцы, – он выпал из игры. Хотя как будто бы никогда в игре и не участвовал. Были другие люди, которые это делали. Были еще и люди, которые убивали. Они убили второго брата.
Все это к вопросу о жизни сюжетов в историческом времени, об аналогах, которые могут быть у великой литературы. «Макбет» – аналог действительности. И именно поэтому как бы «первоэлемент» (в нашем рассказе) для более поздних произведений искусства. «Макбет» спустя два века страшными зеркалами отразился в опере Шостаковича «Катерина Измайлова».
…Несколько лет назад, после многолетнего перерыва в Московском театре оперы и балета имени Станиславского – премьера «Катерины Измайловой». Овации, без конца вызывают Шостаковича. Он выходит на сцену, как всегда неловко пятясь назад и странным образом продвигаясь вперед. Выходит, смущается, кланяется нам, потрясенным макбетовскими зеркалами. Это остается в памяти надолго: высвечиваются вдруг связи, скрытые в быстротекущей суете будней, – Шекспир, Лесков, Шостакович.
