скандала я не делал! Пока ждал своего выступления… немного выпил. Когда начал читать стихи… публика вела себя хамски… свистели… оскорбляли… требовали еще стихов… А один вылез на эстраду и спросил меня, против ли я жидов или нет, на что я и выругался… Ну… послал его по-матушке… Назвал его провокатором и… толкнул тихонько в лицо кулаком, после чего он слетел с эстрады в публику. Был ли он милиционер… Откуда мне знать? А что потом было… и кто кого бил, я не помню. Шумно было. Тихо стало, только когда этот, — кивнул он на Самсонова, — этот стал стрелять… А у меня тоже были свидетели… сестра моя Екатерина Есенина и секретарь газеты «Беднота». Бениславская. Вы их спросите… Что ж, только милиция?
— Их показания не учитываются, они лица заинтересованные.
— А милиция — не заинтересованные? — возмутился Есенин.
Следователь выразительно посмотрел на Самсонова.
— Что ты на это скажешь, товарищ Самсонов? А?
Самсонов медленно подошел к Есенину и с размаху ударил его по лицу. Есенин упал навзничь, мгновение полежал и, вытирая кровь с губы, сплюнул на пол, а потом тяжело поднялся, сел на стул.
— Ничего, это я споткнулся… о камень… Это к завтрему все заживет.
— Заживет? — Следователь опять поглядел на Самсонова, и тот снова с размаху ударил Есенина.
От такого удара Есенин не сразу пришел в себя. Следователь налил воды в стакан, плеснул ему в лицо. Самсонов поднял и посадил Есенина на стул и остался стоять рядом, придерживая за плечо, чтобы тот не свалился.
— Известны ли вам причины вашего ареста?
Есенин отрицательно помотал головой.
— Вы обвиняетесь в контрреволюции! Да! Да! — заорал следователь Матвеев.
— Ни хера себе! — Есенин попытался улыбнуться разбитыми губами, но от боли закрыл рот рукой. — Да мои политические у-у-убеждения в отношении Советской власти… У-у-у! — простонал он. — Ой блядь! Лo-яль-ны! У меня даже имеется, — Есенин засунул руку карман, достал платок и прижал к кровоточащим губам, — имеется ряд произведений в… ре… в революционном духе!
— А кто может подтвердить эту вашу лояльность и благонадежность? Сестра?
— Народный комиссар Луначарский! Киров! Калинин! И… ряд других общественных деятелей, — с гордостью выкрикнул Есенин. На глазах его от обиды выступили слезы.
Чекисты переглянулись.
— Как вы смотрите на современную политику Советской власти? — спросил следователь, словно издеваясь над беззащитностью Есенина.
— Сочувственно… С пониманием, — и, оглянувшись на Самсонова, покосившись на его кулаки, добавил: — Каковы… бы… проявления этой власти… ни были…
— Похвально! — засмеялся Матвеев. — Похвально! Кто может взять вас на поруки? Кроме Кирова, конечно?
Есенин обхватил голову руками, бережно покачивая ее, словно больного ребенка, простонал:
— Кроме Кирова… За меня может поручиться… только Георгий Устинов. Устинов, позвоните… он сотрудник правительственной газеты. Больше сказать нечего. Я не могу больше. Голова моя… — Последние слова Есенин прошептал, падая со стула на пол.
Следователь нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему конвоиру, кивнув на лежащего Есенина:
— В камеру его!
— В одиночку? — спросил Самсонов, помогая Есенину подняться на ноги.
— Нет! — ответил Матвеев, а когда пошатывающегося Есенина конвоир вывел из кабинета, тоном, не терпящим возражений, добавил: — Пусть из наших кто-нибудь с ним посидит. Поэты народ болтливый! На допросы не вызывать, и пусть доктор Перфилье подлечит его. Пьяная драка в их бардачном кафе тянет лишь на статью сто семьдесят шестую — хулиганство. Свидетельства одних твоих милиционеров — говно! Тоньше надо работать, Самсонов! Поэзию его почитай… Узнай про друзей его… Знаешь их? Ганин… Орешин еще…
Самсонов, поглаживая свои кулачища, добавил:
— Всех знаю. Наседкин… Клюев… Кусиков…
— К Устинову приглядеться надо. Вот где может быть дело, понял? А Есенина подержим, пока из его поручителей кто-нибудь не явится. Все! Действуй!
Узкая как склеп камера в тюрьме ВЧК. На койке, свернувшись калачиком спит Есенин.
Из забранного решеткой мутного от грязи выходящего во двор тюрьмы окна послышался рев мотора и вслед за ним раздались выстрелы и истошные душераздирающие крики: «За что?! Будьте вы прокляты!! Убийцы!! Да здравствует революция! Я жить хочу! А! А!»
Есенин очнулся, вскочил с койки и, пошатываясь, подошел к окну. Эти вопли и рев машин образовали какой-то сверхъестественный гул.
«Уж не ад ли это? — промелькнуло у него в голове. — Господи, где я? — Потрясенный услышанным, Есенин отпрянул от окна и, обернувшись, увидел сидящего на койке черного человека. — Что это со мной? Видения какие-то!» Он протер глаза кулаками.
Видение зашевелилось и оказалось соседом по камере.
— Что это? — спросил Есенин, протянув руку к окну.
— Плохо слышишь? Стреляют! Людей стреляют, сволочи!
Лицо Есенина, и без того бледное, стало как мел.
— Как стре… стреляют?
— Как скотину! Без суда и следствия. Достаточно одного доноса, и… финита ля комедия! Се ля ви, мой друг! Отсюда только два выхода: либо ты сознаешься во всем, либо вот! — кивнул он на окно и, откинувшись на кровать, пропел: «И никто не узнает, где могилка твоя!»
Есенин присел на краешек своей койки и растерянно запротестовал:
— Они не посмеют со мной так! Я… Меня лично знают Киров, Фрунзе, Луначарский!.. Вы же не знаете, кто я!
— Знаю! Есенин. Сергей Есенин… Я сразу тебя узнал, как притащили… Уже вторые сутки я за тобой ухаживаю. Горячка у тебя приключилась, Сережа! — Сосед поднялся. — Вот так-то, Сергей Александрович! А до тебя Гумилев здесь сидел… После расстреляли его… в Петрограде. — Сунув руку под подушку, достал кусок хлеба. — На-ка вот, подкрепись. Баланду твою я съел.
Есенин взял протянутый хлеб, втянул носом его запах, зажмурился от удовольствия.
Отщипывая крохотные кусочки, стал осторожно есть, стараясь не разбередить запекшиеся кровью разбитые губы.
— А вы кто? Вас за что сюда?
Сосед встал, с хрустом потянулся.
— По мне разве не видно? Бывший офицер белой гвардии, — сказал он, щелкнув подтяжками на плечах.
— Только за то, что бывший офицер? — Есенин прекратил жевать.
— Для этих инородцев, что власть в России захватили, этого достаточно. Раз офицер, значит, обязательно контра! — Он подошел к окну и прислушался. — Все! Сегодня, наверное, десятка три- четыре… — Офицер истово троекратно перекрестился. — Упокой, Господи, рабов Божьих!
— Я поражаюсь, как вы спокойно об этом говорите, — Есенин положил недоеденный кусок хлеба соседу на подушку.
— Это ваша доля, — сказал офицер, возвращая хлеб Есенину. — Я свою съел. А что до спокойствия… Я боевой офицер и с врагами тоже не церемонился!
Есенин помолчал и неожиданно спросил:
— Почему вы со мной так откровенны?
Офицер будто ждал этого вопроса и заговорил торопливо, точно актер заученную роль:
— Терять мне нечего. Я во всем сознался… Был членом контрреволюционной организации. Не
