— Нельзя! Строго запрещено! Откуда сам-то?
— Из турмы! — громко ответил Евграф и начал опять объяснять свое «безвыходное».
— Ступай в самый конец, поезд пойдет, ты встань на подножку. Доедешь… Только держись крепче…
«Кочегар» поглядел в обе стороны, не слышит ли кто его совет мужику. И пропал в жарком вонючем паровозном нутре.
Евграф опять остался один как перст. И хотя немного воспрянул духом, тревожное состояние не покидало его. Как доехать? Без билета ездить никому не положено, даже начальство обязано покупать билет.
Проводники как раз начали впускать народ. Мешки, чемоданы, узлы мелькали вдоль поезда, народ толокся у всех подножек. Евграф, не помня себя, побежал к последнему вагону. Когда двери вагона перед отходом поезда захлопнулись, он хотел взгромоздиться на подножку. Его опередил какой-то подросток в кепке.
— Куда лезешь? — громко прошептал парень. — Иди в другое место, там и езжай!
Евграф ничего не хотел слышать. Вцепился в поручень. Поезд пошел, и оказалось, что места на подножке вполне хватило двоим. Парень миролюбиво попросил закурить, но Евграф не расслышал, он стоял на подножке ни жив ни мертв. Стучали колеса, вагон вздрагивал и качался, мелькали дома, приторно пахло паровозным дымом. «Еду, еду ведь вроде бы!» — ликовало внутри Евграфа. Он рано радовался. На второй Вологде поезд сделал остановку, дверь вагона раскрылась, и раздался грозный окрик проводника: «Этто што такое! Ну-ко марш вниз! Чтобы не было духу!»
Оба «зайца» послушно освободили подножку, но когда проводник закрыл дверь и вагоны пошли, парень заскочил обратно. Евграф не посмел… Стоял он на песке полотна, стоял и глядел, как последний вагон исчезал вдалеке. Пусто было и на душе, и на перроне второй Вологды. Пусто было и в мужицком желудке, и в тюремном мешке. Но Евграф не замечал пока своего волчьего голода. Он не знал, что делать и как быть. Мысль о внуке Витальке и даже образ мальчика, который в одной рубашке топает вдоль лавки, опять взбодрили, вернули его к самому себе. Он крякнул и огляделся. Старушка в синей кофтенке окапывала картофель в ближайшем огороде. Она разогнулась, когда услышала Евграфово «Бог в помочь», заслоняясь от солнца ладонью, поглядела на Миронова:
— Спасибо, батюшко, спасибо. Дак ты сам-то чей? Откудова?
Евграф доложил ей все про свое «безвыходное» и про внука Витальку. «Попал, можно сказать, в непромокаемую! — закончил он. — И денег нет, и хлеба нет, чего хошь, то и делай…»
Старушка слушала и плескала руками.
— Не знаю, батюшко, чем тебе и пособить. А ты бы сходил к преподобному-то, к Галактиону-то, спросил бы ево да помолился. Вот лучку пока пощипли, у меня больше ничево не посажено… До святого-то Митрея больно далеко, а к Галактиону ближе… Иди, иди, люди тебе покажут, куды ступать.
Евграф отказался щипать лук и побрел в сторону переезда. Про святого Дмитрия он слыхал, а где, какой это Галактион? Только сейчас, после того как старушка предложила пощипать свежего луку, мужик почувствовал голод.
Вечер уже склонялся над всей Вологдой. Прохожих стало меньше, запахло зеленой сухоросной травой. Евграф шел, сам не зная куда и зачем. Вот кабы знать, где наставницы-то живут! Это у них чай-то пили с Ванюхой Нечаевым. Занавески были кисейные и часы с боем… Да как их найдешь, сестрениц-то? Вон сколько всяких домов. Целый город, и все дома… Евграф не заметил, как Вологда совсем стихла. Белая июньская ночь опускалась на крыши, и вскоре все везде замерло, как замирает в такую пору и в родимой Шибанихе. Евграф пошел было снова искать вокзал да заблудился, и беспросветное чувство одиночества охватило его. Хоть обратно в тюрьму дорогу спрашивай, да кому он там нужен? Отсидел свое и ступай куда хочешь. И домзак показался ему сейчас чуть ли не родным домом…
Заря погасла за крышами и зеленью палисадов. Собаки взлаивали у закрытых калиток. Редкие прохожие даже не обращали внимания на какого-то бородача, присевшего на древесную чурку. Дрова были сырые, осиновые, и запах дерева подействовал, как запах только что испеченного хлеба. Евграф встал и опять куда-то побрел.
Под утро усталость и голод совсем сморили его, он приглядел местечко в каком-то закутке около невысокой кирпичной ограды. Деревянный дом, стоявший неподалеку, показался ему надежнее. Миронов перебрался туда и приткнулся к беленному известкой рундучку. Рундучок был с аршин высотой. Евграф уснул у этого рундучка. «Где его искать, преподобного-то? — думал Евграф во сне. — Адрес тоже ведь нужен…»
Белая ночь коротка. Можно сказать, и не было никакой ночи. Шел третий час. Евграф думал во сне про гостинец для внука Витальки. Этот отрадный сон сливался с туманной мыслью о преподобном Галактионе, о котором никогда не слыхал шибановский пилигрим.
По летописным преданиям православный литовский князь Федор Бельский был правнуком славного Гедимина, от ружейного выстрела погибшего в схватке с надменными крестоносцами. Тут и там в сражениях и поединках уже пахло пороховым дымом, от малых обид, как порох, вспыхивали и княжеские сердца. Литовская прямота и беспечность не уступали тем же свойствам русских князей. В ту далекую пору не было ни рубежей, ни застав. Литвин, татарин и русский без толмача понимали друг дружку. С быстротою необыкновенной гром харалужных мечей сменялся звоном серебряных свадебных кубков.
Король Казимир не отличался ни политической дальнозоркостью, ни христианским терпением, когда ссорил себя с такими мужами, как Федор Бельский. Спасаясь от смерти, литовский князь ускакал в Москву на второй день после собственной свадьбы. Дед Грозного Иван Ш одарил беглеца державной честью и городом. В ту ли пору Федор Бельский стал супругом рязанской княжны и царской племянницы? Об этом летописцы толкуют смутно, зато имена его сыновей — Ивана, Семена, Димитрия — навечно оставлены на скрижалях русской истории. Иван и Димитрий верно служили московскому трону в сражениях. Они же берегли юность Грозного, стирали следы страшных пожаров и бунтов в русской земле. Они были всегдашними участниками царских пиров, свадеб и охотничьих выездов. Один Семен предал отцовскую память. Он переметнулся к русским недругам, то и дело приводил на Русь хищные стаи крымских татар, вселяя мужество в худосочных потомков Мамая.
Неисповедимы пути! Родные братья Семен и Димитрий не однажды встречались в поле, возглавляя противостоящие рати. Третий брат стал жертвою зависти и коварства. Вероятно, существует прямая связь имени и свойств человеческих. Иначе не скопилось бы столько неправедной злобы в сердцах Шуйских. Пользуясь юностью Ивана IV и женской слабостью его матери, правительницы Елены, Шуйские схватили Ивана Бельского и без ведома юного государя отправили в Кирилловский монастырь. Им показалось мало для князя Бельского монастырской темницы. Они подослали к нему подлых убийц, имена которых явственно запечатлены в летописях. Сын убиенного князя малолетний Гавриил был увезен из Москвы и спрятан родней в Старице. Едва повзрослев, юноша Гавриил ушел в сторону Вологды. Тянуло ли его к могиле отца, гнал ли его страх перед злобой Шуйских? Может быть, и то и другое. Но с тех пор он навсегда отринул и княжеский титул и одежды боярского отрока. Он растворился в море народном, посвятив себя тяжким трудам и молитвам. Безвестный вологодский сапожник приютил его и научил своему мастерству. Со временем Гавриил стал супругом приглянувшейся ему вологжанки. Но судьба припасла для него новые испытания. Внезапно любимая и заботливая жена умерла. И дочь-малютка осталась на руках, привыкших уже к дратве и сапожному вару.
Отдавая все силы свои воспитанию младенца, Гавриил знал, что коварство и злоба Шуйских давно обратилась на их же головы, что родной дядя Димитрий Бельский вновь предводительствует в боярской думе. Хватило бы и одного слова, чтобы подросшая дочь тотчас превратилась в княжну! Но, живя в одинокой келье за городом, Гавриил Бельский продолжал обувать богатых и бедных. Он делил заработок сапожника между православным приходом и увечными нищими, оставляя себе с дочерью лишь на утлое пропитание. Когда юная дочь перешла жить на посад к материнской родне, он уже под именем Галактиона принял тайный постриг и приковал себя железной цепью к келейному потолку. Смиряя плоть молитвой, постом и железными веригами, отец Галактион терпеливо и милосердно отучал вологжан от языческих буйств чередою духовных подвигов. К нему текли за советами уже со всех посадов и деревень. Однако вологжане все еще не верили дару предвиденья, поселившемуся в убогой келье сапожника.
