Возвращенье на родину

Он, позасунувши руки в карманы просаленных брюк, продолжал обращаться к спине:

— «Есть возможность достать себе паспорт»…

— «Прожить здесь, в Норвегии…»

Явное дело: — немецкий шпион!

Ничего не ответил ему, продолжая шататься по улицам — в преткновенье людей, в толчее, в горлатне; и — заглядывал в окна: за теми немытыми стеклами зеленелись сухие скорузлости сыра; за этим — трепалась какая-то пакля канатов.

То — Берген: и здесь, как и в Лондоне, гнались за мною они; хохотали они надо мною; горластая молвь всех наречий уже раскричалась: направо, налево, вперед и вокруг.

— Мне — казалось: что этот прохожий шатун в морской шляпе и в кожаных брюках, раздвинувши рот, на меня прокричал желтозубием, свиснувши в вышибень:

— «Посмотрите-ка!..»

— «Он…»

Генрик Ибсен, надвинув на лоб старомодную шляпу, на эти нахальные крики стремительно выскочил из дрянной ресторации, посмотрев саркастически:

— «Здесь он принял когда-то венец!..»

— «Здесь стоял, простирая, как царь, свои руки!»

— «И воздвигал свои храмы»…

И вот: обращаясь к старушке — колючей рыбёшке! — кричал Генрик Ибсен, махая огромнейшим зонтиком:

— «Посмотрите-же!»

— «Тащится!»

— «Погоняемый стражами»!

И глядели сурово квадраты глухих подбородков, поросшие войлоком:

— «Ну-ка!»

— «Спаси себя!»

— «Ха-ха-ха-ха!»

— «Самозванец!»

Но глядя в нелепие крыш, убегающих в велелепие гор, я ответствовал: —

— «Да!»

— «Я для вас тут тащусь: пригвоздить мое тело».

— «Для вас бросил храм, где под куполом стаивал, с молотком, под резной пентограммой…»

— «Я врезал себя — навсегда: в пентограмму:»

— «Челом восходящего Века стою перед вами!»

И я проходил мимо всех в закоулки; и — в многогорбые улички; думалось мне: —

— восприятие этой толпы есть болезнь: и — «драконы» смешенья сознания смутно заснились — от этой болезни; наверное: «птеродактили» этой болезни во мне: не во сне; то — события внутренней жизни; то — отблески важных, космических действий, свершаемых внутри атомов тела; естественно перерождаемся мы: перерождений я подсмотрел; от исхода его, может быть, все зависит: поспешное окончанье войны, мир Европы, или — гибель Европы:

— «Да, да!»

— «Это — „Я“»

— «„Я“ во мне!»

— «Исполняется!»

Миг, разрывающий все, со мной был — здесь, три года назад: вознесение в небо мое; иль — прокол: в никуда и ничто —

— Так ответят ученые: —

— «и прокол» затыкают они скорей «пунктом» материи: электроном; то — пункт прободанья материи сознаванием, «Я»; — миры «пунктов» рисуют наглядно картину встающего мира; но — только: сеть «пунктов» материи —

— поры сознаний существ: —

— не даром в своих парадоксах гласит Максуэлл о том именно, что

пункт — «демон»[2].

Площадь

Вот и площадь — та самая, где три года назад я стоял и смотрел на оглавы вершин: вот она! Но оглавы теперь занавесились тучами, через которые косо прорезался луч преклоненного Солнца: —

— здесь жизнь пролетела, обвеясь; возвысились смыслы в громадный объем раздававшихся истин: до дальних прозоров о судьбах моих; возвышалися цели моих устремлений в разгонах времен, по которым я видел порою плывущим себя в утлой лодочке тела; порою — летящим за сферу Луны, мимо диска духовного Солнца, до Марса — к полуночи, чтоб в полуночи, остановившись в Видении Храма, иль тела, — низвергнуться снова: и строить себе новый Храм; чтобы там, в храме Тела, подслушивать действие взгляда —

— «Я» —

— в собственном сердце; и — видеть Его отраженье во мне; и — к себе самому припадать: —

— но на ряби сердечных волнений сияющий Лик раздроблялся во мне: миллионами блесков.

. . . . .

На этой, вот, площади я устремлял мои взоры: к объемам приподнятых гор, пообставивших промути дальних прозоров; и — там: в непроворной дали прозирались дожди; и туда восходила кровавая линия шумных, октябрьских лесов, облекая миры многогорбий в свою багряницу; и думалось мне: по уступам — туда проходил Рудольф Штейнер вчера; и я мысленно с ним совершил восхожденье — туда, где возвысились в воздухе гранные массы: бесснежными плешами; ясно представился черный сюртук, развеваемый ветром, и черная шляпа с полями; представилось это лицо, бледнобелое, с черным сверкающим взглядом, способным из черного стать бриллиантовым — там на вершине; оно мне представилось немо вперенным в огромные промути дальних прозоров: пред ним, от ноги отпадая уступами, прошлые эры стояли — каменьями времени; выше над ним, цепенея в незвучиях света, — стояло разъятым: грядущее нашей судьбы; ограненный морщинками лик — там, из воздуха, мне пробелел над отвесом; прояснилась мне от зубчатых уступов — улыбка; наверное с доктором Штейнером вместе ходила сестра, проницавшая тайны мистерий, смеясь розовеющим ликом, синея глазами; и — мушками вуалетки: —

— в столетиях времени! —

— думал: не помню, что думалось: самосознание, как младенец, открыло глаза.

. . . . .

Рудольф Штейнер развеял мне прежние смыслы; за ним я поехал из Мюнхена — в Христианию; из Христиании — в Берген; и взгляд, обращенный ко мне, отдавался, как память о памяти, как прохожденье мое —

— к высям «Я».

Не к себе, а ко мне меня звал Рудольф Штейнер.

. . . . .

Великолепно изваяно тело мое: прихотливо сплетаются в нем электронные пункты: в собрание атомов, в молекулярные общины, в города органических клеток, в огромные нации тканей, слагающих организм человечества:

«Я» — царь вселенной, возводится всем человечеством, строящим тело, — по лестнице мира: на трон! —

— Помещается трон моего человечества между глазами: под лобною костью; —