Возвращенье на родину

— «Не прошел ли здесь Он!»

— «Не учил ли?»

— «Не звал ли?» —

— Вокруг собираются: швед, круглоглавый лопарь, русский пленный, бежавший в Голландию; и — вопрошают: —

— «Куда ты?»

Я им отвечаю:

— «На родину…»

Швед, подмигнув лопарю, вопрошает опять:

— «Ну скажи-ка: а где твоя родина?»

Им отвечаю:

— «Там, где нет вас, о род лицемерный!»

. . . . .

Две — родины перекрестились во мне: перекрестность путей — тяжкий крест; моя родина — братство народов.

Найду ли ее?

. . . . .

В багрянице я вижу себя проходящим по Бергену: в сопровождении… лопаря — на вокзал!

. . . . .

Вот — вокзал.

Полосатыми чемоданами, роем тележек, носильщиков, кассами и людским горлодером из сплава наречий он встретил: —

— да, я уезжаю…

— Куда? —

В город Солнца: на родину!

— Тело мое, обезумевши, быстро помчится, как в пропасть летящий отяжелевший бесчувственный ком, в прозиявшие дыры могил; проволокут его, завернув в пелены, точно желтую палку, —

— в могилу!

Мой дух невещественно протечет над катимым на родину телом в миры моей Мысли, которые отблески Солнца — Его!

Но в могиле, на родине, в русской земле, мое тело, как бомба, взорвет все, что есть; и — огромною атмосферой дыма поднимется над городами России; глава дымовая моя примет «Я», или Солнце, которое свергнется с выси — в меня: —

— «Я» воскреснет: не здесь, не теперь… —

— А пока?. —

Снова в поезде

Ночь сходила: туманы вскипали в котлах, образованных гребнями, выбивая наружу; их прокипи ниспадали кудласто по линиям ветром обсвистанных перпендикуляров из твердого камня; они ниспадали хлеставшими каплями; мы, опуская вагонные стекла, на станциях слушали: просвистни ветра в горах; и когда поднимали мы окна, они покрывались алмазными каплями; и не лысились, не шершавились красными мхами преклоны нагорий, едва зеленясь лазуреющим пролежнем; здесь, глянцевея, пластами оплывшего льда, на меня посмотрели когда-то оглавы нагорий, теперь занавешенных клочковатыми тучами, через которые красное око железного поезда безостановочно пробегало в серевшие сырости рваных туманов.

Все серые прочертни стен, подбегающих черной продолблиной быстро растущей дыры, — угрожали; качались высоко над нами ничтожные щеточка сосен; дыра нас глотала; и — начинала жевать: металлическим грохотаньем; туннель! —

— И вот выносились вагоны несущимся оком; и мы, в неотчет ливо-сером во всем, снова видела прочертни; снова дыра нас глотала;

— «Тох-тох» неуклонно метались грохоты в уши; и — «трахтахтах» —

— вылетали в мрачневшие серости;

— «Тб-та!» били нас скрепы рельс; и опять уносились стремительно в «тохтохтанье» туннелей; казалося: упадали удары из преисподней; я — рушились; суши и горы — от скорби; ломались холмы; проступали в туманы неясные пасти, где мы проносились; оттуда валил сплошной дым; волокли мое тело с темнотными впадинами провалившихся глаз — в глубины: до-рожденных темнот, иль посмертных; томлений, в глубокое дно пролетало, низринувшись, перстное тело мое с перепутанными волосами; и грохотом-хохотом било мне в уши; и глаз остеклелою впадиной — тело уставилось тупо — в туманы и мраки:

— «Познай-себя — ты!»

Мне казалося: упадали удары на жизнь; разрушались рельефы моей «биографии»; прежде мне было все ясно — во мне и в событиях жизни моей; — появились туманы теперь; и сквозь них проступали ужасные пасти пещер, образованных там, где их не было; силой порыва — летел в эти «дыры» мгновений, зиявших из прошлого; ночи сходили на все; изморщинилась суша; в ущельях мятежились просвистни первого мига сознанья; оно, как — бессонное око, бежало сквозь годы, в неясные прочертни детских годов, подбегающих черной продолблнной в рваных туманах; дыра-память первого мига — глотала; и — начинало вокруг грохотать то, что не было в яви дневной, что жило под нею; и я выносился оттуда; и на мгновение, отрешившись от бездны, отчетливо видел далекие годы; и снова глотал меня миг, разрывающий все.

Биография

Связь «мигов» — рост жизни; но памятью первого мига сознания перекипает в годах подсознание; а на поверхность сознания падают мороки слов, что младенец, родившийся в восьмидесятом году на Арбате, есть «Ты»; из туманов растет представление иллюзии: место рождения.

Но порою мне кажется, что позабыл, где родился; когда ж расступались туманы иллюзии биологической жизни, то мне были видны лишь двери в том месте, где дом наш стоял (на углу Арбата и Денежного переулка); теперь, проходя по Арбату, я, видя тот дом, говорю себе: там, за подъездом наверное вход в глухой Тартоп.

И — нет!

Не история жизни моей — пребыванье в арбатской квартире, гимназии, лекции физика Умова, перечисление Мензбиру рыбьих костей, государственное испытание, горы книг; это — зеркало, отдающее зренью поверхности неизвестных пучин, именуемых жизнью моей.

Я любил Меттерлинка за то, что меня повернул на себя его мир (это было позднее, в дни юности); вспомнил, вникая в причудливый мир Меттерлинка, что тот причудливый мир я носил в своем мире сознанья, когда пятилетним младенцем боялся я темных углов; и «слепых». Чрез одиннадцать лет я припомнил: слепой был и «я» (так доселе я слеп); мой «священник» меня проводил по темнотам годин; завел в темные дебри; и — бросил: в углах.

Мне припомнились в мире старух метерлинковских «ведьмы», которыми нянюшка некогда запугала меня.

Они, «ведьмы» мне — веденье скрытых, таинственных сил, разыгравшихся в нас, прорастающих в ощущениях детства.

Мне черт был чертой, за которой встречал меня мир; чорт — черта, иль порог, за которым сознание гаснет; черта эта, ведаю, — тень моя, мною отброшенная. Мне она в детстве гласит:

— «Тебя жду».

— «Тебя съем.»