Ведь мама могла оказаться и там, — никто же не мог точно сказать, где её найти.
Учительница вела нас к себе домой. И что-то говорила, но я не слышал ни одного слова.
Я думал о том, сколько друзей — и знакомых и незнакомых — нашлось у мамы и у меня.
7
Все ушли.
А мне никуда не надо было собираться, спешить. Одно оставалось — ждать. Я слышал, как говорят: ждать и догонять хуже всего… Но уж лучше догонять! А то оденешься, выйдешь во двор, походишь — и обратно в комнату. Вернёшься, а в комнате что?..
Кристеп от меня не отступал ни на шаг. Он звал в снежки… Звал к здешним ребятам — посмотреть школу, в которой они учатся. Я никуда не пошёл. Я сидел на широкой лавке возле окна и теребил бахрому тяжёлой скатерти, покрывавшей квадратный стол.
Смеркалось быстро. Окно, когда мы только пришли к учительнице домой, было сперва белое, потом оно стало сизым и, наконец, совсем чёрным. От этого сделалось ещё неспокойней. Времени прошло мало с тех пор, как они пустились в дорогу, — не успели далеко продвинуться по следу. А вдруг ночью потеряют след или ещё что-нибудь случится…
Учительница позвала ужинать.
Я люблю беляши, люблю жареную картошку с мясом, но сейчас мне кусок в горло не лез, и я больше на квас налегал — я такого не пил никогда, это был брусничный квас.
Учительница постелила нам на русской печке.
— Укроетесь этим ватным одеялом, ребятки, — сказала она. — Одеяло большое, вам двоим вполне хватит.
Мы сняли валенки, и Кристеп поставил их сбоку на плиту сушиться. Забрались наверх, и раздеваться пришлось в темноте — учительница погасила керосиновую лампу, и окно сразу поголубело — на улице была луна.
— Ты как думаешь? — спросил я Кристепа. — Если луна, может быть, они и ночью след не потеряют, всё равно будут идти? А?.. Светло ведь…
— В самой тайге темно… Если след по полянам идёт, тогда увидят его. От поляны к поляне можно искать. Однако, так и сделают, они знают… Ты спи. На печке всю ночь нам будет тепло, даже если раскроемся.
Нам-то тепло. А маме сейчас в тайге?..
— Спите, мальчики, — сказала учительница. — Знаете, есть поговорка о том, что утро вечера мудренее.
Я думал, что не смогу уснуть. Я лежал с открытыми глазами, думал о маме, о себе и потом как в чёрную яму провалился. Утром, когда проснулся, долго боялся пошевелиться и глаза не открывал. Рукой пощупал — Кристепа рядом нет. Значит, он ещё раньше проснулся и не захотел меня будить. Что будет?.. Я слез и увидел, что нечего и спрашивать.
Их нет… Ни её, ни его.
Но больше я не мог оставаться в комнате. Мне надо было куда-то идти, что-то делать.
Кристеп пришёл со двора, обил у порога снег с валенок. Он молчал и был мрачный.
— Пойдём, Кристеп?
— Куда пойдём?
— Не знаю, хоть куда… Хоть на конный двор, ещё посмотрим тех лошадей, что везли маму, посидим в кошеве, в которой она ехала…
Самой учительницы дома не было. Она оставила нам завтрак на столе и ушла: торопилась, наверно, на уроки, ведь учителям тоже нельзя опаздывать. Значит, спрашиваться нам не у кого было. Я оделся, и мы пошли.
День был такой же серый, как и накануне, и тучи опять прижимались к самым верхушкам деревьев. Но мне показалось, что сегодня теплее: мороз не щипал за нос и за щёки. Падал снег, густой, крупный. Мы и ста шагов не успели пройти, как шапка у Кристепа, плечи его полушубка и рукава стали белыми. И у меня тоже.
Я остановился посередине улицы как вкопанный… Как это я сразу не сообразил?
Снег!..
Этот снег занесёт следы!
Говорил же дядя Федя: как хорошо, что нет снегопада… Вот тебе и хорошо!
— Кристеп, снег… — Вот всё, что я мог сказать.
По его лицу я увидел, что он понял беду ещё раньше меня и не говорил — думал, может, я не пойму.
— След потеряют, по-другому искать будут, — сказал он. — А мы собрались на конный двор, давай туда и пойдём.
Мы побежали, хотя бежать было трудно — много снега. Я несколько раз падал, поднимался и снова догонял Кристепа. Так мы добежали до конного двора, обошли его кругом и остановились возле колодца, мимо которого вчера вёл след поломанных, искривлённых полозьев.
Вчера вёл…
А сегодня следа не было. Вот здесь же он проходил, возле сруба, и дальше, возле того кустика… И Кристеп молчал, значит, тоже ничего не обнаружил.
Я присел на сруб колодца.
И вдруг Кристеп — он стоял рядом — изо всех сил ударил меня по спине и протянул руку по направлению к тайге.
Я вскочил и туда же посмотрел. Тайга была седая — она почти сливалась с пасмурным днём — и молчала. Что он там увидел?.. И я тоже, тоже: там было пятеро на лыжах! На белом снегу чернели ещё три точки — вьючные лошади. Я хотел бежать к ним и не мог с места сойти: ноги меня не слушались. Крикнуть хотел, что я здесь, здесь, — голос куда-то пропал.
А они приближались… Ступали тяжело, как люди, которые прошли много-много километров. Я крепко зажмурил глаза: пока ведь не разберёшь… Их по-прежнему пятеро или… Первым шёл дядя Федя, — это он вёл в поводу первую лошадь. В седле кто-то сидел. Кто — не узнаешь: он весь был закутан в меха.
Дядя Федя окликнул меня:
— Женька!..
И я побежал к ним так быстро, как никогда до сих пор не бегал, и ухватился за стремя, и прыгал, чтобы достать до мамы. Чьи-то руки подняли меня сзади, подсадили наверх, и на меня совсем вблизи взглянули зеленоватые глаза, мама сдёрнула варежку, и её рука гладила меня по шапке и по лицу. А я хватал эту руку, я не хотел выпускать её, чтобы мама снова не потерялась.
Ещё две лошади шли за нашей следом, одна за другой.
К стременам у них были привязаны жерди, как носилки, и там кто-то лежал под дохой. Дмитрий Романович шёл рядом и осторожно вёл лошадь под уздцы, а с другой лошадью шёл Пётр Тихонович.
— А там кто, сзади? — спросил я.
— Ямщик, — сказала мама.
— Он живой?
— Живой. Но сильно ранен.
Больше я ни о чём не расспрашивал: мы как раз остановились возле дома учительницы, где Кристеп и я ночевали.
Пётр Тихонович повёл лошадей с носилками дальше, в здешний медпункт. Маме он не разрешил идти с ними, сказал, что сам сделает ямщику перевязку и всё, что надо…
В комнате мы разделись.
Мама сидела на лавке, а локтями упёрлась в стол. Дядя Федя подошёл, взял мамину руку и поцеловал.
