Я никак не хотел её решать… Я написал на доске цифру «1», отделил её скобкой, рядом со скобкой поставил жирную точку. Но скобка вышла кривая, я стёр её начисто мокрой тряпкой и написал новую.
— Отнять… нужно отнять, — сказал я: больше нельзя было молчать.
— Подожди… — остановила меня Вера Петровна. — Надо прежде всего рассуждать. А то я скажу — сложить, Костя Макаров — умножить, ещё кто-нибудь предложит разделить! Ты объясни нам, что ты хочешь отнять и почему.
Кажется, и в самом деле нужно было отнять, а что от чего, я не знал. Теперь мне не понравилось, как написана единица, и я подрисовал ей снизу поперечную палочку, чтобы в точности было, как у печатной в книжке.
— Ты самостоятельно решал задачу?
Начинается…
Я, конечно, знал — списывать нехорошо. Но не мог же я подводить Кристепа! Давать списывать кому-нибудь, даже лучшему другу, тоже считается нехорошо. Пришлось ответить учительнице, что да, самостоятельно.
— Значит, сам… А мне вот кажется: просто списал.
Что я мог поделать, если так ей кажется?
— Ладно, Савельев, всё ясно, можешь садиться. Только учти, лучше бы сказать правду.
Я положил мел и пошёл на своё место. И ещё обернулся посмотреть: поставит мне Вера Петровна двойку или, может быть, обойдётся — просто вызовет следующего. Но нет, она посмотрела, как я обернулся, вздохнула и вывела что-то в журнале своей зелёной прозрачной ручкой, как будто нарисовала рыболовный крючок.
Задачу пошёл решать Костя Макаров.
Он у нас арифметику знает лучше всех. Ему двадцать задач решить — всё равно что мне теперь набить двадцать патронов. Костя так застучал мелом по доске, что только осколки сыпались на пол. Потом повернулся лицом к классу и стал, как по книжке, объяснять, что да почему. Вера Петровна сидела на стуле и всё время кивала ему головой. Вдруг на меня посмотрела и сказала:
— Ты, Савельев, слушай внимательно и запоминай…
Я не отрываясь смотрел на доску и думал, когда мне сказать про двойку маме: сегодня или лучше в понедельник утром?
Как день в школе неудачно начался, так он и дальше продолжался!..
На уроке русского языка Вера Петровна снова посоветовалась со своей книжечкой и спросила у Кристепа то самое правило, на которое мы дома писали упражнение. Тут уж настала моя очередь шептать, но он не расслышал, запутался и ничего не мог сказать. Она опять удивилась: как же сумел Кристеп выполнить домашнее задание?.. И — двойку ему!
На последней перемене в коридоре у окна Костя Макаров ни с того ни с сего стал задираться.
— На двоих одну четвёрку получили? — сказал он. — Как будете делить? Домой-то её донесёте?
— А ты как учительница, — сказал я. — Почесал бы ещё нос и в книжечку бы заглянул — так не отличишь от неё, от Веры Петровны.
— А хоть как кто! Двойку свою куда денешь? Ишь, говорит у доски, что сам решал! А сам глазами хлоп-хлоп и сказать ничего не может, тряпкой водит по доске, как тётка Марфа! Ну ещё раз скажи, что сам решал…
— А хоть бы и списал?! Подумаешь, двойка! Я тебе её подарю. Вот мы возьмёмся с Кристепом вместе… Он мне по арифметике поможет, а я ему по русскому. У меня в Москве по русскому меньше четвёрки в четверти никогда не было!
— В Москве, может, и не было. А в Ыйылы попал — двоек нахватал!
Я хотел дать ему раз по уху, чтобы он знал, но тут почему-то Оля вмешалась. Оля Груздева. Маленькая она ростом, её за партой не разглядишь, а говорит так, будто все обязаны её слушаться.
Вот Оля и выпалила:
— И чего ты, Костя, всё про двойки? У тебя их, что ли, не было в школе, да? Верно Женя говорит — совсем как Вера Петровна!
— А ну его, твоего Костю… — сказал я, чтобы ребята не подумали, что я испугался сам с Костей до конца говорить. — Подумаешь, заладил одно и тоже, как попка-дурак…
Костя руки из карманов вынул, прищурил один глаз и нехорошо посмотрел на меня сбоку.
Наверно, мы бы всё-таки подрались, но тут Вера Петровна подошла к нам и сказала:
— Последнего урока у вас не будет: заболел учитель пения, а я должна идти в районо.
Мы с Кристепом первыми побежали на вешалку и шапки, телогрейки надевали уже во дворе, на ходу. А то бы Оля увязалась с нами по дороге. А с девчонками водиться — самое последнее дело!
Мы отбежали подальше и потом пошли медленно. Всегда идёшь медленно, когда несёшь двойку. Тяжёлая она, что ли?
— Плохо, ой плохо… — вздыхал Кристеп. — Ты Веру Петровну хорошо не знаешь… Если у кого есть двойка, она того спрашивает часто. Караулит его…
Я что — я тоже вздохнул. Если будет много двоек, Спиридон Иннокентьевич близко нас не подпустит к патронам, а то и весновать с собой не возьмёт.
Мы уже дошли до нашего домика, отсюда Кристепу шагать одному.
Окна в темноте светились. Значит, мама дома.
2
Всё-таки я решил сказать про двойку в понедельник. Зачем огорчать маму? Ей трудно приходится: она много времени проводит в больнице, устаёт, я же вижу. Так пусть хоть в воскресенье спокойно отдохнёт.
Утром нам некуда было торопиться, и мама жарила оладьи, чтобы я получше поправился, а то, говорит, у меня одни рёбра торчат. Она снимала оладьи со сковородки, поливала сметаной из пузатого глиняного горшочка и ещё успевала рассказывать…
К ним в больницу позавчера привезли девочку из пятого класса нашей школы. Она заболела потому, что мало ела. У неё в крови не хватает этих, ну, красных кровяных шариков… Такая болезнь очень опасная, она называется «белокровие». Я представил себе: порежешь руку или поцарапаешь — и кровь течёт белая, как молоко.
А дальше мама принялась за меня. И я вот тоже ничего не хочу есть по утрам, а только дую кофе. А кофе, если много его пить, особенно в раннем возрасте, крайне вредно действует на сердце. Если же у человека сердце больное, то ему…
Ох, ну и жизнь, когда у тебя дома есть врач!.. Как только мама не позволит мне что-нибудь сделать или не пустит куда-нибудь, обязательно зовёт на помощь медицину. И про бактерии расскажет, и про микробы, сколько их умещается на острие булавки, как будто кто-то мог сосчитать.
А я ел оладьи, пил кофе со сгущённым молоком. Мне о чём рассказывать?.. О школьных делах? Так это получится, что я вру, раз молчу про двойку.
— Ты, Женя, что собираешься делать сегодня? — спросила она меня, когда кончила про белокровие, про витамины, про кофе и про сердце.
Тут я вспомнил, что меня теперь зовут иначе…
— Знаешь, мама, а я больше не Женя, нет… Меня теперь зовут Ыйген…
— Как-как?
— Ыйген, — повторил я.
— Это что же такое, как это надо понимать?
Я объяснил, что так меня назвал отец Кристепа — Спиридон Иннокентьевич. По-якутски Евгений — Ыйген.
Мама выслушала меня и махнула рукой: это что же, когда, допустим, я женюсь, ещё и моя жена
