Я ответил — непременно.
Луис Рамирес работал сторожем на автомобильной стоянке Биг Эппл, расположенной на противоположной стороне улицы. Я парковал там свой «сааб» 1971 года в течение пяти лет и со временем близко познакомился с Луисом. Это был худой мужчина лет тридцати, неизменно одетый в голубой джемпер с капюшоном. Свободные минуты он проводил в деревянной пристройке размером с телефонную кабину за чтением всевозможных публикаций на тему бейсбола в журналах «Sporting News», «Baseball Digest», «Baseball Monthly» и «Baseball Annual». За пять лет нашего знакомства у него родилось три сына, и каждый из них получил имя латиноамериканского игрока в бейсбол — Луис Апаричио Рамирес, Минни Минозо Рамирес и Роберто Клемент Рамирес. При встрече мы всегда болтали о нашем любимом виде спорта. Его знание игры было потрясающе, Рамирес был настоящим фанатом бейсбола.
— Здорово, старина, — приветствовал он меня, оторвав взгляд от таблицы со счетом игр лиги «Пацифик Кост», напечатанной на последней странице «Sporting News». — Пришли за своей колымагой?
— Да, — ответил я, — но, судя по тому, что ты ее запихнул в самый дальний угол, тебе придется попотеть, чтобы вывести ее оттуда.
— Смеетесь? — Он был рад принять мой вызов. — Три минуты, вот увидите. Не больше трех минут.
Он снял со стены ключи и продемонстрировал мне свое профессиональное мастерство. Рамирес в своем деле был настоящим волшебником — он мог развернуть машину на клочке в пять сантиметров и проскользнуть ужом в любой пробке. Когда пыль улеглась, я взглянул на часы и увидел, что прошло четыре с половиной минуты. Рамирес открыл дверь «сааба» и засмеялся:
— Ну что я вам говорил? Четыре минуты. Когда я назначаю время, я всегда укладываюсь тютелька в тютельку. Четыре с половиной минуты!
Я сел в машину и опустил стекла.
— Кто сегодня выиграет матч, Луис?
Он враз посерьезнел:
— Это зависит от многого. Если они выпустят на поле Миддльтона, у «Американз» есть шанс. А если выберут Лопеса, то пиши пропало. Этот парень принесет нам неудачу. Я бы сказал, что победит Детройт, но с небольшим перевесом — шесть — четыре, семь — пять, что-то вроде этого.
Если бы Луис Рамирес спорил на деньги, то наверняка провел бы остаток своей жизни на собственной шикарной вилле где-нибудь на юге Калифорнии. Но это был болельщик, которого возмущала идея делать деньги на любимом увлечении. Превращение чистого искусства в прибыльное дело убивает удовольствие.
Я вырулил со стоянки и поехал в направлении к тоннелю Линкольна. Было четыре тридцать, не самое лучшее время разъезжать по Нью-Йорку, не говоря уж о том, чтобы попытаться выехать из города. Но я хотел немедленно найти Пиньято.
В обычных условиях до Ирвингвилля можно доехать на машине за тридцать — сорок минут. Я вырос в Нью-Джерси и хорошо знал эти места. После тоннеля надо ехать по автостраде. По пути приходится терпеть жуткую индустриальную вонь. Трубы гигантских заводов харкают в небо грязно-белым дымом, который отравляет окружающий пейзаж — болота и заброшенные кирпичные склады. Сотни чаек кружат над горами мусора и ржавыми каркасами разбитых автомобилей. В период депрессии такой картины достаточно, чтобы появилось желание уйти в лес и жить отшельником, питаясь корешками и дикими ягодами. Но люди ошибаются, говоря, что это предпосылки конца цивилизации. Это сущность цивилизации, цена, которую мы платим, чтобы быть тем, кем мы являемся, и хотеть того, чего мы хотим.
Когда я подъехал к Гарден Стейт Паркуэй, движение было плотное, но достаточно интенсивное. На улице было не слишком жарко — мы еще не вошли в сезон перегретых радиаторов и лопающихся шин. Теплая погода заставляла водителей садиться за руль. Они спешили вернуться домой, чтобы провести послеобеденное время, копаясь в своих садиках, сажая помидоры и попивая пиво.
Без двадцати шесть я был у въезда в Ирвингвилль. Как и большинство маленьких городков около Нью-Йорка, Ирвингвилль представлял собой жалкую рабочую окраину. Лучшие его дни остались далеко в прошлом. Однако в отличие от соседних городков, где население стало преимущественно черным, Ирвингвилль все еще оставался белым. Это был островок реакционности посреди мира, переживающего глубокие перемены. В тридцатые годы в Ирвингвилле была создана нацистская организация, а здешние полицейские и по сей день считались самыми жестокими во всем штате. Ирвингвилль был населен поляками и итальянцами, большинство из них знали в жизни только выматывающую работу на заводе, усталость и безысходность. Эти люди с трудом держались над пропастью нищеты, в которой барахтались негры, и из-за этой пугающей близости находили утешение в расизме. Это было жестокое и мрачное место, куда заглядывали только по необходимости.
Семнадцатая улица была скопищем одинаковых домов, тщетно пытающихся сохранить приличный вид. Перед каждым домом сидели старики и со скукой наблюдали за играющими на тротуаре ребятишками. Дом Пиньято ничем не выделялся. Я поднялся по расшатанным ступенькам, нашел имя Пиньято на ящике для писем и постучал. Секунд тридцать все было тихо. Я снова постучал, на этот раз сильнее. Изнутри послышался ленивый женский голос: «Иду, иду». Наверное, она ожидала увидеть за дверью соседских ребятишек, выпрашивающих печенье. Я услышал приближающийся шаркающий звук шагов, и дверь открылась. Мэри Пиньято оказалась сорокалетней брюнеткой с желтым восковым лицом. Она была невысокого роста, живот и раздавшиеся ляжки выпирали из черного обтягивающего трико. На ногах у нее были розовые тапочки, на плечах — широкая желтая блуза, а на шее серебряная цепочка с крестиком. Она, вероятно, давно перестала верить, что придет ее звездный час. Глядя на темные круги под ее глазами, можно было подумать, что она не высыпалась много лет.
— Миссис Пиньято?
— Да?
Голос был неуверенный — она растерялась, увидев на пороге незнакомца.
— Меня зовут Макс Клейн. Я представляю страховую компанию «Греймур». — Я вытащил из кармана одну из своих визитных карточек и протянул ей. — Могу ли я видеть мистера Пиньято?
— Нам не нужно страхование, — сказала она.
— Я пришел по другому поводу, миссис Пиньято. Кажется, вашему мужу повезло, и я хочу сообщить ему об этом.
Она оглядела меня с ног до головы, затем уставилась на мою карточку.
— Вы что, адвокат?
— Именно, — улыбнулся я. — Я адвокат. И если я поговорю с вашим мужем всего несколько минут, уверен, вы не пожалеете об этом.
— Бруно нет дома, — сказала она, слегка смягчившись.
— Вы знаете, когда он вернется?
Она пожала плечами.
— Откуда я знаю? Бруно приходит и уходит, за ним невозможно уследить. Вы знаете, он инвалид, ему не надо работать.
Она сказала об этом так, как будто работа — это единственная причина, способная возвращать человека домой по вечерам.
— Вы его видели сегодня?
— Да. Он был здесь, но потом уехал. — Она остановилась, покачала головой и вздохнула, будто говоря о непослушном ребенке: — Иногда он не приходит по нескольку дней подряд.
— Я слышал, ваш муж не очень хорошо себя чувствует.
— Да нет, с ним все в порядке. Все это началось после аварии. Его время от времени забирают на обследование в психушку.
— О какой аварии вы говорите?
— Его грузовик столкнулся с автомобилем. Сам он не пострадал. Но что касается душевного здоровья, он уже не тот, что раньше.
— Вы не знаете, где я мог бы его найти? Это очень важно. Мне бы не хотелось уезжать, не повидавшись с ним.
