женщины, которая, наверное, была первой красавицей Франции: герцогиня де Лонгвиль открыто встала на сторону мятежников, разозлившись на то, что ее любимый брат Конде примкнул к королевской партии и вел войну против Парижа. Чтобы ни у кого не было сомнений, чей лагерь она выбрала, герцогиня де Лонгвиль в компании герцогини Буйонской вместе с детьми официально перебрались в ратушу. Это был торжественный момент: Гревскую площадь заполнила толпа. Мужчины громкими криками выражали свой восторг, женщины плакали от умиления. В ратушу она и Гонди созвали командиров. Главнокомандующим был назначен бездарный герцог д'Эльбеф, дядя Бофора; здесь были также герцог Буйонский, надеявшийся получить обратно свое Седанское княжество, принц де Конти, примчавшийся из Сен-Жермена на зов своей сестры Лонгвиль, которую он любил преступной любовью, и любовник герцогини Франсуа де Ларошфуко, принц де Марсийак. Наконец, через два дня после водворения герцогини де Лонгвиль в ратуше перед возникшим словно из-под земли Франсуа де Бофором распахнулись ворота Парижа. Народ пришел в исступление. Город встретил герцога возгласами любви и песней:
Экзальтированная толпа на руках внесла его в ратушу, где Гонди, весьма раздраженный тем, что лишался роли единственного вождя, был вынужден принять герцога де Бофора и провести его к госпоже де Лонгвиль, одарившей своего бывшего воздыхателя самыми обворожительными улыбками. Несмотря на резкий холод, снег и плывущие по Сене льдины, это был праздничный день, после которого надо было возвращаться к будничной жизни и первейшей ее необходимости: в Париже обнаружилась нехватка съестных припасов. Обозы были перехвачены, цены на хлеб стремительно взлетели, усиливая раздражение горожан.
В действительности больше всего страдал простой народ. В особняках аристократов и в домах богатых буржуа имелись запасы. Для начала парижане овладели Бастилией; у коменданта крепости дю Трамбле хватило ума сдать ее почти без сопротивления. Это создавало хорошую базу для обороны на тот случай, если королевские войска предпримут штурм столицы, хотя люди прекрасно понимали, что план Мазарини совсем прост: задушить голодом Париж и его верховные судебные палаты, заставив последние быть сговорчивее.
Бастилию основательно разграбили; потом люди набросились на «роялистские» дома, по крайней мере на те, у чьих владельцев недостало ума внести богатые пожертвования. И тут все взял в свои руки герцог де Бофор, тем самым завоевав в народе еще большее восхищение. Он начал с того, что отправил в переплавку собственную серебряную посуду и другие драгоценные вещи, благодаря чему смог купить заметно подорожавший хлеб и раздать его беднякам. Он открыл двери своего дома, чтобы дать в нем приют детям; Бофор даже купил другой дом, который вверил попечению кюре церкви Сен-Никола-де-Шан, набожному человеку, недалекому, но милосердному сердцем. Отель Вандом, разумеется, тоже не остался в стороне и щедро раздавал дары, тогда как в обители Сен-Лазар господин Венсан, казалось, разрывался на части, спеша на помощь несчастным.
Сильви не выходила из дома, но Персеваль и Корантен каждый день бегали по городу за новостями. От них Сильви узнавала о подвигах на ниве благотворительности герцога де Бофора, кого парижане окрестили «Королем нищих». Неизменно окруженный своими самыми горячими поклонницами – госпожой Ализон и госпожой Пакетт, Франсуа де Бофор появлялся повсюду, обшаривая дома, в которых надеялся отыскать чем прокормить своих добровольных «подданных».
– Я с сожалением должен сообщить вам, дорогая моя Сильви, что ваш особняк разграблен, – как-то вечером сказал Персеваль. – Вашего мужа обвиняют в «мазаринизме», но я хочу заметить, что герцог Франсуа и пальцем не пошевелил, чтобы помешать разгрому дома. Он ограничился тем, что спас ваших слуг, которые сейчас у него, живые и здоровые.
– Слава Богу! Но... но вы встречались с ним?
– Да. Я даже обратил его внимание на то, что это ваш дом. Он мне ответил, что, поскольку вас в доме нет по той простой причине, что вы живете у меня, а богатство семьи Фонсомов в любом случае от этого не слишком пострадает, он вправе воспользоваться вашим добром. Все это было сказано в таких выражениях, от которых покраснел бы даже простолюдин!
– Покраснел бы простолюдин?
– Да. Он говорил на ужасном языке грузчиков. Вероятно, Бофор хочет покорить оборванцев и нищих, которые ходят за ним по пятам, но если бы он провел всю жизнь на Крытом рынке, то не смог бы говорить лучше. Слушая Бофора, господин де Гансевиль смеялся от всей души, видя мою растерянность. Все же Бофор отвел меня в сторону, чтобы совсем в другом тоне заверить, что он всегда будет защищать мой дом даже ценой собственной жизни, и... передать вам, что он по-прежнему весь принадлежит вам!
– И вы осмеливаетесь мне это повторять?
– Да. Ибо мне показалось, что вас это обрадует. Я не имею права лишать вас хоть одной из маленьких радостей, которых у вас совсем немного.
Тем временем армия парижан – если так можно назвать столь разношерстное сборище! – пыталась оказать честь как своему оружию, так и своим вождям. Пока в зале совета ратуши госпожа де Лонгвиль рожала сына на глазах охваченных восторгом рыночных торговок, пока городской голова случайно стал крестным отцом, а коадъютер торжественно крестил это дитя адюльтера, дав ему странное имя Шарль- Парис, парижане предприняли вылазки, стремясь раздобыть капусту, репу и убойный скот. Ни одна из них успехом не увенчалась. Тогда коадъютер коварно намекнул, что дела, наверное, пойдут лучше, если этим пожелает заняться вездесущий Бофор, вместо того чтобы общаться с подонками Парижа.
– Превосходная мысль! – горячо согласился герцог. – Я организую серьезную экспедицию, чтобы привезти в Париж продукты, прежде чем парижане начнут есть лошадей, потом собак, кошек и... все живое!
На следующий день Сильви получила письмо от мужа. Оно ее потрясло.
«Приехав сегодня в Сен-Мор, я узнал от принца, что вы, дорогая моя Сильви, очень тревожились за меня, что мне весьма приятно, хотя на то нет никаких оснований, ибо я не подвергался серьезным опасностям. Зато меня терзает невероятно жестокая тревога в отношении вас, так как вы и наша дочь находитесь в осажденном городе, где вас подстерегает множество опасностей, а я не могу ничем вам помочь. Однако я хочу надеяться, что господин де Бофор, который теперь властвует в Париже, примет близко к сердцу заботу о вашей защите, компрометируя вас при этом не больше, чем он это уже сделал. Это будет слишком даже для такого любящего супруга, как я.
Я знаю, что вы женщина честная и смелая. Мне также известно, что вы всегда его любили. Умоляю вас, не отягощайте те муки, что терзают мою душу...»
Сильви, не веря себе самой, была вынуждена сесть, чтобы перечитать письмо, которое ужаснуло ее, но затуманенные слезами глаза уже не разбирали букв. Дрожащей рукой она протянула письмо Рагенэлю, смотревшему на Сильви с возрастающим беспокойством.
– Боже мой! – воскликнула она. – Он думает, что я неверна ему! Но кто мог внушить Жану эту мысль? Разве мог в чем-то обвинить меня принц? Когда я с ним встречалась, принц ни о чем мне не говорил...
– Но принц ухаживал за вами слишком настойчиво, как будто считал, что сможет преуспеть... Успокойтесь, милая моя! Мне больше видится в этом женская рука. Бывшая мадемуазель де Шемро способна пойти на все, чтобы лишить вас доверия мужа. Она могла написать о вашей встрече с принцем кому-либо из своих друзей в армии, а господин принц, наверное, недостаточно настойчиво все это опровергал. Он человек бессовестный и не терпит, если ему не уступают...
– Но что же мне делать?
– Вы перестанете волноваться, а я напишу вашему мужу и расскажу ему правду о всей этой суматохе. Мне-то он поверит!
– Он знает, как нежно вы ко мне относитесь... Но я должна предстать перед моим судьей, потому что он явно осуждает меня...
Сильви встала и дернула за шнур звонка. Вошел Пьеро.
– Мне необходимо увидеть капитана Куража! Сходи за ним! Я должна с ним поговорить...
– Сильви, вы совершаете глупость, я чувствую это! Не принимайте решений под влиянием чувств. Что вы задумали?
– Я встречусь с мужем там, где он сейчас находится!
