я обрежу волосы: они так же заметны, как белый султан на шлеме моего предка Генриха IV!
– Сейчас я буду вас лечить. У меня здесь есть все необходимое. Сядьте поближе к огню! – приказала она, проходя в ванную комнату, где взяла корпию, бинты и бутылку с водкой, чтобы промыть рану.
Когда она вернулась, Франсуа сидел в изножье кровати.
– Сядьте ближе к камину! Там мне будет лучше видно.
– Вы все увидите и при свече, а у меня слегка кружится голова: уже много часов я ничего не ел.
Она помогла ему снять теплый полукамзол, рубашку и стала промывать рану; руки у нее так сильно дрожали, что сливовая водка попала на рану, а Франсуа вскричал:
– Какая вы неуклюжая! И дайте мне эту бутылку. Так приятно пахнет сливами, а содержимое бутылки принесет мне больше пользы как внутреннее, нежели наружное лекарство.
Она отдала ему бутылку, из которой он отпил добрый глоток, после чего блаженно вздохнул:
– Черт возьми, как же хорошо! Если бы вы могли еще найти мне что-нибудь поесть, то сделали бы счастливейшим из смертных...
– Сначала я перевяжу рану, – сказала Сильви, не глядя на Франсуа. Руки у нее дрожали уже меньше. Изо всех сил Сильви боролась с волнением, охватившим ее, когда они остались вдвоем в спальне. Ощущая, что он не сводит с нее глаз, она, понимая, как опасно молчание, спросила:
– Как ваши военные дела?
– Кажется, наши противники устали стрелять вслепую. Вы ведь какое-то время уже не слышали выстрелов, правда?
– Да. Они отступили?
– Нет. Они ждут рассвета, перегруппировывая, вероятно, силы, но мы ускользнем от них раньше. Мои люди сейчас ломают стену в глубине вашего сада, чтобы дать возможность повозкам через лес выбраться на Шарантонскую дорогу. Поверьте, я этим весьма огорчен! – прибавил он с одной из тех насмешливых улыбок, которые всегда вызывали у Сильви желание либо дать Франсуа пощечину, либо... расцеловать его.
– Сад уничтожен! – возмутилась она. – У нас больше не осталось ни одной целой стены. Пойду принесу вам поесть. Одевайтесь!
Когда она вернулась, Франсуа не только не оделся – его рубашка, запачканная кровью, сушилась у огня, – но и лежал на постели.
– Вы разрешите? Я очень устал.
– Вы, неутомимый, и устали? Я впервые слышу от вас такое...
– Что бы вы обо мне ни думали, я не железный, а если вы хотите все знать, то больше всего у меня устало сердце. Так тяжело обнаружить, что мы с вами противники. Пока вы были в Париже, меня это не волновало, но теперь вы, похоже, сделали свой выбор...
– Мне не надо было выбирать: я на стороне права и короля. Кроме того, этот лагерь выбрал мой муж...
– Сядьте рядом со мной, дайте мне этот кусок хлеба и ветчину, которые вы держите словно святые дары!
Она осторожно поставила маленький поднос рядом с Франсуа. Сильви, сев по другую сторону, смотрела, как он с волчьим аппетитом уплетает хлеб и мясо. Какая стихийная сила жила в нем! Франсуа, раненный, потерявший много крови, ел и пил так беззаботно, с таким удовольствием, словно находился на пикнике в Вандомском парке или в садах замка Шенонсо, хотя через два часа он мог погибнуть.
Кончив есть, Франсуа поставил на пол поднос, потом взял за руку Сильви, которая сделала попытку встать.
– Нет, посидите со мной еще немного!
– Я хотела бы взглянуть, как идут ваши работы в саду. Воспользуйтесь этим, чтобы отдохнуть...
– Я уже отдохнул... Сильви, не знаю, как мы выйдем из этой авантюры, опасности которой я прекрасно сознаю. Может случиться так, что я оставлю свои кости в вашей земле, но, поскольку в эти минуты мушкеты взяли передышку, не можем ли мы сделать то же самое?
– Что вы хотите сказать?
Он сел рядом с Сильви и удержал ее, когда она пыталась отодвинуться.
– Что вы не будете пытаться снова убежать и выслушаете меня! Уже долгие месяцы мы причиняли друг другу много боли, мы мучаемся при каждой встрече, хотя и любим друг друга... Не возражайте! Мы ведем себя так же глупо, как страус, считающий, что он спрятался, уткнув в песок лишь голову. Вспомните о саде, Сильви... о саде, где, не появись этот болван Гонди, мы пережили бы счастье, ибо принадлежали бы друг другу...
Последние слова он прошептал ей почти на ухо, и Сильви почувствовала, как ее охватывает дрожь, но совладала с собой.
– Это правда, – ответила она голосом, которому надеялась придать спокойствие. – Аббат де Гонди спас меня.
– Подобное спасение будет стоить жизни этому дураку, – недовольно возразил Франсуа и вдруг неистово обнял Сильви. – Он не позволил мне сказать и доказать тебе, как сильно я люблю тебя...
– Отпустите меня! Пустите, или я закричу!
– Тем хуже, но я рискну. Ты должна меня выслушать, Сильви, потому что мы, наверное, говорим в последний раз... Сильви, выслушай меня, Сильви, умоляю! Попытайся забыть о том, кто мы теперь, и помни лишь о прежних счастливых днях...
– Когда вы не любили меня! – воскликнула она, пытаясь вырваться из его объятий. Но тщетно, ибо Франсуа держал ее крепко.
– Когда я не понимал, что люблю тебя, – поправил он, – ведь я считаю, что любил тебя всегда, с того дня, как нашел маленькую девочку, которая, босая, бродила в лесу Ане. Помнишь... я взял тебя на руки, чтобы отнести в замок, и ты не вырывалась. Ты обняла меня тогда за шею и прижалась ко мне...
О, это сладостное воспоминание! О, этот восторг их первой встречи! Сильви закрыла глаза, чтобы лучше вновь пережить их, тогда как ее щеку обжигало горячее дыхание Франсуа. Она понимала, что ее захлестывает бесконечная нежность. Однако Сильви еще пыталась сопротивляться, разжать нежные тиски, сжимавшие ее:
– Молчите! Ради Бога! Я закричу...
– Кричи, любовь моя! Я буду довольствоваться твоим криком, твоими губами, молниями твоих взглядов, жаром твоего тела!
И Франсуа припал к ее губам таким обжигающим, таким страстным поцелуем, что Сильви показалось, будто она сейчас умрет. Сразу исчезло все: место, время, сознание того, кто она, и вообще сознание. В те минуты, что последовали за этим поцелуем, она наконец забыла обо всем, кроме Франсуа, которого обожала так долго. Может быть, Сильви еще пыталась бы бороться, если бы Франсуа вел себя грубо, поспешно, но он, хотя и был замечательный любовник, очень боялся разрушить хрупкие мгновения счастья и осыпал возлюбленную такими мягкими, нежными ласками, что она уже забыла обо всем. Их полное, одновременное слияние стало мигом вечности, когда им чудилось, будто они покинули землю и воспарили в светлую высь, одним из тех мгновений, что способны пережить люди, от века созданные друг для друга. Когда ослепительная волна снова опустила их на смятую постель, они прижались друг к другу, чтобы возобновить свой совместный путь, шепча слова любви, и время, казалось, забыло о них, словно они попали на необитаемый остров...
Так продолжалось до той минуты, пока за дверью не раздался голос Пьера де Гансевиля:
– Все готово, монсеньор. Надо ехать, и поскорее! Начинает светать, а у ворот уже ждут солдаты...
– Прикажи им выступать! Я вас догоню!
Бофор схватил одежду, которую надел кое-как, так как его стесняла раненая рука, Сильви с глазами, расширенными от ужаса, одевалась, не отдавая отчета в своих действиях. Они не сказали друг другу ни слова. Когда же они были уже одеты, единый порыв бросил их в объятия для последнего поцелуя, потом Франсуа оторвался от Сильви и выбежал из спальни. Снаружи слышались тяжелые удары тарана, которым били в дубовые ворота... Сильви вслед за Франсуа сбежала вниз. До нее донесся лишь перестук удаляющихся повозок.
В тот момент, когда они вышли на террасу, ворота обрушились, и на землю посыпались солдаты,
