Лифты сновали вверх и вниз между многочисленными этажами Отдела пропаганды.
Беатриса-Джоанна ждала. Мужчины и полумужчины сновали вокруг нее, щебеча и сюсюкая. И вдруг она увидела, точно в то время, как и ожидала, брата своего мужа, Дерека, своего тайного любовника Дерека. Он шел, сунув портфель под мышку, и, поблескивая перстнями, которые загорались, один за другим, на вытянутых пальцах рук, что-то оживленно говорил франтоватому коллеге. Наблюдая эту великолепную имитацию обычного поведения гомосексуалиста – второй, прилюдный облик Дерека, – Беатриса-Джоанна так и не смогла бесследно подавить ту вспышку презрения, которая возникла где-то внутри. Она уже слышала обрывки его речи; его движения были грациозны, как у танцора. И никто не знал, никто, кроме нее, не знал, что за сатир скрывается за этой внешностью существа без пола. Многие говорили, что он, вероятно, сможет забраться весьма высоко по иерархической лестнице Министерства. «Если бы его сослуживцы знали, – подумала Беатриса-Джоанна с неожиданной злобой, – если бы только его начальство знало!» Она могла уничтожить его, если бы захотела. Могла ли? Конечно же, нет. Дерек был не из тех людей, которые позволяют себя уничтожать.
Беатриса-Джоанна стояла в ожидании, скрестив руки на груди.
Дерек Фокс прощался с сослуживцем («Очень хорошее предложение, дорогой мой. Обещаю вам, завтра мы обязательно что-нибудь придумаем»), с лукавым видом трижды похлопав его по левой ягодице. Затем он увидел Беатрису-Джоанну, осторожно оглянулся по сторонам и подошел поздороваться. Глаза Дерека ничем не выдавали его чувств.
– Привет! – заговорил он, грациозно покачиваясь. – Что нового?
– Он умер сегодня утром. Он теперь… им теперь… – Беатриса-Джоанна овладела собой, – им теперь занимается Министерство сельского хозяйства.
– Дорогая моя…
Это было сказано голосом любовника. Так, как говорит мужчина женщине. Дерек украдкой огляделся кругом и прошептал:
– Лучше, чтобы нас не видели вместе. Можно, я зайду к тебе?
Беатриса-Джоанна, после некоторого колебания, кивнула.
– Когда мой дорогой братец вернется сегодня домой? – спросил он.
– Не раньше семи.
– Я заскочу. Я должен быть осторожен. – Дерек улыбнулся, как королева, проходившему мимо коллеге, мужчине в кудряшках на манер Дизраэли. – Какие-то странные вещи происходят, – продолжал он. – Мне кажется, за мной следят.
– Но ты ведь всегда так осторожен, – проговорила Беатриса-Джоанна чуть громче, чем следовало бы. – Ты всегда чертовски осторожен, даже слишком!
– Ах, успокойся, пожалуйста, – прошептал Дерек. – Смотри, – он выглядел слегка взволнованным, – видишь человека, вон там?
– Какого человека? Вестибюль кишел людьми.
– Вон того, маленького, с усами. Видишь? Это Лузли; я уверен, что он следит за мной.
Она увидела того, о ком он говорил: это был маленький, выглядевший одиноким человек с запястьем у уха, словно проверявший, идут ли у него часы. На самом деле, стоя в сторонке, у края толпы, он слушал свое микрорадио.
– Иди домой, дорогая, – сказал Дерек Фокс. – Я зайду через час.
– Скажи это, – приказала Беатриса-Джоанна. – Скажи прежде, чем я уйду.
– Я люблю тебя, – произнес Дерек одними губами, словно через оконное стекло.
Эти слова, которые говорит мужчина женщине, были непристойны в этом обиталище антилюбви. Лицо Дерека исказилось так, словно он жевал лимон.
Глава 6
– Но, – продолжал урок Тристрам, – Интерфаза, конечно, не может длиться вечно.
Вдруг его лицо исказила маска боли.
– Шок, – проговорил Тристрам. – Правители шокированы собственными крайностями. Они обнаруживают, что мыслят еретическими категориями, думая о греховности человека чаще, чем о его врожденной добродетели. Они ослабляют меры принуждения, а результатом является полный хаос. Но к этому времени разочарование достигает крайней степени. Оно не может больше подталкивать государство к репрессивным действиям, в результате чего развивается некий философский пессимизм. Другими словами, мы втягиваемся в Августинскую фазу, в Гусфазу, где ортодоксальной является точка зрения, представляющая человека греховным созданием, от которого нельзя ждать ничего хорошего. Еще одна фантазия, джентльмены, которая затмевает реальность. Со временем становится ясно, что в социальном смысле человек ведет себя гораздо лучше, чем вправе был ожидать любой пессимист–августинец, и поэтому начинает появляться что-то вроде оптимизма. И снова восстанавливается пелагианство. Мы опять в Пелфазе. Колесо совершило полный оборот… Вопросы есть?
– Чем они выдавливали глаза, сэр? – спросил Билли Чэнь.
Завизжали звонки, забрякали гонги, искусственный голос завопил из громкоговорителей: «Перемена, перемена, все, все меняемся классами! Пятьдесят секунд на перемену! Начинаем отсчет! Пятьдесят – сорок девять – сорок восемь…»
Тристрам пробормотал свое «до свидания» и, не услышанный в этом гаме, вышел в коридор. Мальчики разбегались по классам конкретной музыки, астрофизики, владения языком. Отсчет размеренно продолжался: «Тридцать девять – тридцать восемь…» Тристрам прошел к лифту для персонала и нажал кнопку. Огоньки показывали, что кабина уже несется вниз с верхнего этажа (там находились художественные классы с широкими окнами; преподаватель рисования Джордан, как всегда, стартовал раньше всех). 43 – 42 – 41 – 40, вспыхивали огоньки указателя. «Девятнадцать – восемнадцать – семнадцать…» Трехсложный ритм отсчета перемены сменился четырехсложным. Кабина лифта остановилась, и Тристрам вошел. Джордан рассказывал коллеге Моубрею о новых течениях в живописи, запросто обращаясь с именами Звегинцова, Абрахамса, Ф. А. Чила, как с затертыми картами. «Плазматический ассона-а-нс…» – нараспев произнес Джордан.
Кое в чем мир вообще никогда не меняется. «Три – два – один – ноль-ль». Голос замолк, но на каждом этаже (18 – 17 – 16 – 15), который появлялся перед глазами Три-страма, он мог видеть мальчишек, еще не разошедшихся по классам, причем некоторые из них даже и не спешили никуда. Пелфаза. Никто не пытается выполнять правила. Дело сделано. Более или менее. 4 – 3 – 2 – 1. Первый этаж. Тристрам вышел из лифта.
Глава 7
Беатриса-Джоанна вошла в лифт небоскреба «Спёрджин Билдинг» на Росситер-авеню. 1 – 2 – 3 – 4… Она поднималась на сороковой этаж, где ее ждала крохотная квартирка, пустая без сына. Через полчаса должен прийти Дерек. Она так отчаянно нуждалась в успокоительном тепле его рук! А разве Тристрам не мог дать ей того же? Нет, это было совсем другое… Плоть обладает своей особой логикой. Было такое время, когда прикосновения Тристрама были приятны, вызывали трепет, экстатически возбуждали. Но это время давно прошло, если быть точной, то оно прошло вскоре после появления Роджера, словно единственной функцией Тристрама в жизни было произвести на свет сына. Любовь? Ей казалось, что она до сих пор любит Тристрама. Он был добрый, честный, великодушный, деликатный, внимательный, спокойный, иногда остроумный… Но это был Тристрам, который ей нравился в гостиной, а не в постели. Любила ли она Дерека? С минуту она не могла ответить на этот вопрос. 26 – 27 – 28… «Как странно, – подумала она, – ведь у братьев одна плоть». Но Тристрам превратился в мертвечину, тогда как его старший брат был лед и пламень, райское яблочко, невыразимо вкусное и волнующее. Наконец Беатриса-Джоанна решила, что она влюблена в Дерека, но вряд ли любит его по-настоящему. 30 – 31 – 32… А любит она Тристрама, но в него не влюблена!
Так было во все времена: во дни творения женщина умудрялась мыслить в согласии со своими инстинктами, ныне – в согласии со своей сложной нервной организацией. Присно и во веки веков – в согласии со своими внутренними органами. 39 – 40. Аминь.
Беатриса-Джоанна храбро повернула ключ и вошла в их маленькую квартирку. Гудел холодильник, и знакомо пахло «Анафро» – освежителем воздуха, придуманным химиками того самого Министерства, где работал ее любовник. Освежитель по трубам нагнетался во все квартиры с помощью насоса, который стоял
