силой ударил его в лицо. У парня закружилась голова, и он упал на землю, чувствуя, как офицер навалился на него тяжестью всего тела. Бабарци охватил его шею и начал душить. С большим трудом Милан вывернулся из-под офицера и, оседлав его, начал по чему попало бить его. Он даже не слышал, как Эмеке закричала, призывая на помощь. Милан только тогда перестал лупить Бабарци, когда почувствовал, что тот совсем обмяк. И в тот же момент он заметил, как от ближайшего дома по направлению к ним бежали несколько человек. Нужно было уезжать. Подскочив к валявшемуся на земле велосипеду, он поднял его.
— Не сердись! — бросил он девушке. — В Пеште обязательно увидимся. — Окинув беглым взглядом неподвижного лейтенанта, он сел на велосипед и, быстро работая ногами, укатил...
С досады Чаба кусал губы. «Желая избежать скандала, я отослал Милана, а что получилось... И всему виной эта легкомысленная Эмеке. Видать, она вся пошла в свою мать, которая снискала себе славу распутной женщины».
— Ну, ты и натворила дел! — Чаба бросил на девушку недовольный взгляд: — Скажи, скольких парней ты завлекла в свои сети?
— А почему тебя это так интересует? — спросила она резким и ехидным тоном. — Уж не собираешься ли ты преподать мне урок морали? Я думала, что ты не такой, как все.
— Воспитывать тебя я, конечно, не собираюсь... Какое мне дело до твоей жизни!.. Только...
— Что «только»? Ну говори. Почему же ты замолчал?..
— Ты, я вижу, любовь превратила в своеобразный вид спорта.
— Не будь глупцом. Любовь... Какая чепуха! Да знаешь ли ты, кто сейчас верит в эту самую любовь? Маленькие глупые гусыни да девушки из прислуги. Я своих чувств никому не отдаю и распоряжаюсь ими, как хочу. Пока я свободна, нужно пользоваться этой свободой. Кто мне нравится, к тому я и пристаю.
На дорожке послышались чьи-то шаги. Чаба обернулся и по походке узнал брата Аттилу. Пробормотав нечто похожее на приветствие, он остановился перед ними.
— А где же Балинт? — спросила его Эмеке.
— Напился. Ему неудобно, даже стыдно стало, — ответил Аттила, от которого тоже несло вином, но он старался держаться.
— И мне ужасно стыдно, — призналась девушка. — Как раз об этом я и разговаривала с твоим братом.
— С ним я отдельно поговорю.
— Не буду вам мешать, побеседуйте. Пока... — Легкой походкой она пошла по дорожке.
Глядя ей вслед, Аттила что-то хотел было сказать, но, открыв рот, только похлопал губами, как вытащенная из воды рыба, и, махнув рукой, шлепнулся на скамью. Он тяжело дышал. Белые брюки были в нескольких местах запачканы — он, видимо, падал. Ослабив узел галстука, он расстегнул рубашку.
— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Чаба.
Аттила махнул рукой, сжав лицо ладонями.
— Паршивая тварь! — выругался он. — Утром я ее так выброшу отсюда, что она лететь будет, не чувствуя земли под ногами. — Вытащив пачку сигарет из кармана, он неуклюже закурил, угостил и Чабу, который не отказался, чтобы не злить брата. — Я вот тебе что хочу сказать, братец. — Аттила с трудом ворочал языком. — Я рад, очень рад, что ты выставил вон этого большевика. Вот это я и хотел тебе сказать. А ты знаешь, что этот мерзавец сказал Балинту? Сначала он выругался матом, понимаешь, братишка, матерно, значит, а уж потом сказал ему, что тот из особого отряда... Но Балинт его сразу раскусил, всю ему рожу хлыстом исполосовал... Будет помнить этот день... А эта тварь якшается с таким мерзавцем, да еще хвастается...
Чаба печально улыбнулся сам себе, невольно подумав о том, как красиво обрисовал драку Бабарци, выгораживая себя, но спорить с братом не стал.
— Аттила, — Чаба чуть дотронулся до руки брата, — я вовсе не выставлял Милана. Я просто попросил его уехать домой, чтобы здесь скандала не было. Однако я по-прежнему считаю Милана своим другом и вовсе не собираюсь порывать с ним. И потому прошу тебя: не называй его ни большевиком, ни мерзавцем. Милан честный, хороший парень. Эмеке сама его завлекла, а Балинт вел себя отвратительно.
— Словом, ты его не выставил и не веришь, что он большевик? Ну хорошо, братец, очень хорошо. Подожди, и я тебе еще как докажу, что за темный тип твой Радович...
В дверь постучали. Чаба встал и потрогал подбородок, который все еще сильно болел. В дверях стоял молодой, но уже начавший лысеть мужчина. Вынув из кармана удостоверение, он раскрыл его перед юношей и, вежливо представившись, сказал:
— Прошу вас одеться и следовать за мной.
— Куда?
— В здание службы имперской безопасности.
— Но я венгерский подданный.
— Нам это хорошо известно. Вас допросят как свидетеля.
Чаба начал медленно одеваться. Он хотел было позвонить Андреа, но тут же отказался от своего намерения, решив, что ее лучше не вмешивать в эту неприятную историю. А что, если его арестуют? Нет, это невозможно. В конце концов, он сын генерала Хайду. Они просто не посмеют этого сделать. Однако неприятное чувство все же не оставляло Чабу.
Перед домом их ожидала машина. Чаба послушно уселся на указанное ему заднее сиденье. Он не понимал, почему ему нужно куда-то ехать, ведь Аттила говорил, что допросы проводят в комнате дядюшки Вальтера. Когда же Чаба вернулся домой, то заметил, что в комнате дядюшки Вальтера действительно горел яркий свет.
Чаба выглянул из окошка машины, но все окна виллы были темными. Рядом с ним сидел толстый мужчина, который, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. Чаба посмотрел на него сбоку, но, кроме толстого лица, ничего не разглядел.
Поездка длилась минут двадцать — двадцать пять. «Мерседес» быстро мчался по безлюдным улицам. Чаба смотрел прямо перед собой и думал, не везут ли уж его на очную ставку с Миланом. Оба сопровождающих сидели молча, но Чаба не знал, что им запрещено разговаривать, дабы задержанный почувствовал себя неуверенно.
Далее события развивались с такой быстротой, что Чаба позже не смог припомнить всех подробностей и не мог сказать, кал он, собственно, оказался в кабинете штурмбанфюрера Амадея Брауна. В комнате стояли письменный стол, сейф и несколько стульев. По виду Брауну можно было дать лет тридцать — тридцать пять. На нем был светло-серый костюм и белая рубашка с темно-синим галстуком. Темные волосы по прусской моде коротко пострижены, лицо толстое, умные темные глаза пристально смотрели на юношу, а ресницы были такие черные, словно их накрасили. Линия рта по-женски мягкая. Короткой толстой рукой он показал Чабе на стул.
Наклонив голову, Чаба сел, положив руки на колени. Поглаживая двойной подбородок, Браун что-то читал с таким видом, будто находился в комнате один.
Чабу охватило беспокойство. «Боже мой, — лихорадочно думал он, — и почему только этот толстяк ничего не говорит или, быть может, он испытывает мои нервы? Да, дорогой господин, нервы мои ни к черту не годятся! Старший брат у меня доносчик и так ударил меня по лицу, что у меня до сих пор ужасно болит подбородок. Сейчас же я очень хочу спать, господин Браун, — так вас, кажется, зовут? — и к тому же боюсь вас. Если же вам приятно играть в молчанку, то и я могу ничего не говорить...»
— Значит, вы Чаба Хайду? — вдруг спросил Браун тонким, но решительным голосом.
Чаба кивнул. И снова наступила долгая пауза. До сих пор Чабе ни разу не приходилось разговаривать ни с одним гестаповцем, о них он знал лишь понаслышке. Иногда, правда, он мысленно представлял, что когда-нибудь встретится с ними, но в его воображении это были высокие светловолосые молодчики с голубыми глазами, этакие германские исполины, полубоги арийской расы, непобедимые тевтонцы. Он вспомнил команду немецких спортсменов, которую видел на открытии Олимпийских игр, когда она проходила торжественным маршем, и потому теперь испытывал сильное разочарование. У этого Брауна только фамилия немецкая да прическа, а во всем остальном он похож на итальянца, на простого уличного певца из Венеции, хотя голос у него далеко не певческий. И все-таки что-то подсказывало Чабе, что с ним нужно быть поосторожней: не зря же он сидит за таким громадным столом. Затем Чаба почему-то вспомнил о своей
