Регистратор

же вся контора, которая на взгляд Мити, к счастью, вся состояла из русских. Отец всегда говорил, что умрет раньше матери, он обладал такой способностью почувствовать, что впереди, или предсказать что-либо. Он действительно умер раньше на три года, а из предсказаний он предсказал, что с немцами будет война, в которой, естественно, принимал участие. Он считал, что у каждого есть своя судьба, и как ты ни выкручивайся, она тебя достанет, поэтому уж лучше все принимать, как есть, раз есть судьба, и если тебе суждено, написано на роду погибнуть в войне с немцами, то ты и погибнешь, а если нет, то будешь жить столько, сколько тебе на роду написано, и никакие пули, никакие минометы тебя не возьмут; во-вторых, он был убежден, что землю свою надо было защищать, независимо, так сказать, от своего личного отношения к бандиту всех времен и народов товарищу Сталину и к советской власти, которая, он был убежден, должна была гореть мыт алыш фаер, что означало в переводе с идиша: пепельным огнем, то есть огнем, который превратил бы эту советскую власть в пепел; это отношение складывалось не сразу, наоборот, когда он был молод, сначала он считал, что новая власть несет всем всеобщее счастье, потом же, когда настал голод, когда стали раскулачивать, когда шли еврейские погромы, когда одно за другим катилось без передыха, и, наконец, когда настал тридцать седьмой год и он боялся выходить на улицу, когда забрали его брата, а через год он прибежал ночью домой с отпоротыми пуговицами на штанах, весь седой и сумасшедший, когда брат его Мойтек превратился в дурачка, который бегал по городу седой, с седой еврейской головой, держался за штаны и кричал: «Да здравствует Иосиф Сталин», когда жену Мойтека Олю с дочкой сослали неизвестно куда, ни письма, ни посылки нельзя было послать, а Соня боялась, придет ли он сегодня с работы, вот тогда он понял, что такое была советская власть, именно благодаря ей, родимой, Мойтек первый умница и хухым в их деревне, вундеркинд, стал перешедшим в другой мир дурачком. И когда летали над Москвой немецкие самолеты, и когда немцы бомбили город Москву, Мойтек бегал с седой еврейской головой и кричал: «Да здравствует Иосиф Сталин!»

Из местечка, из которого произошел отец Мити, спаслись только те, кто сообразил рвануть перед самой войной, имея предчувствие. Поначалу, в деревню, в это еврейское местечко, вошли румынские войска и, поскольку они, по мнению местных евреев, были почти сами евреями, все убеждали друг друга, что никто никого не тронет и, ложась спать, молились, чтобы и назавтра все бы осталось хотя бы так, как было вчера.

Убеждение в том, что румыны были почти что евреями основывалось, пожалуй, только на одной радостной приятности, что, когда играли румынский танец, то что это было, как почти не фрейлехс? а когда играли фрейлехс, то что это было, как ни румынский танец? Вот и Митя тоже вспомнил, что когда передавали по московскому радио молдавские или румынские танцы, то на следующий день, все радостно передавали друг другу, что по радио играли еврейскую музыку, хотя ее и не называли так, попросту еврейской, как она в действительности называлась, а прикрывали братской молдавской культурой, но важно было что играли, а не как называли, и уже одно это воскрешало надежду, что что-то все-таки должно было меняться в этой советской стране, если уж начали передавать еврейские мелодии; в то же время родная советская власть знала, конечно же, об этих разговорах и надеждах, потому что она по определению, будучи народной, и должна была все знать про свои народы, и про свой, полностью принадлежащий ей еврейский народ, она конечно же все знала, и поэтому, когда хотела подать знак своему народу, знак внимания и, так сказать, величайшего соизволения, то она и запускала по московскому радио молдавские или румынские мелодии, которые почти были, как еврейские; правда, наступали иногда и такие времена, когда по московскому радио передавали, так сказать, вполне законный еврейский танец, чаще, как они называли ее, еврейскую народную мелодию, которую исполнял оркестр под управлением Пульвера, советскую песню про еврейских рыбаков, которые, по-видимому, на Амуре тянули сети; и эти тянувшие сети евреи имели ровно столько же отношения к евреям, как и китайская река Амур; однако и эти мелодии были конечно, знаком еще большего высочайшего соизволения Сталина и славного политбюро к своему родному еврейскому народу, правда, еще более редко исполнялась песня, действительно еврейская, и впрямь народная: «Варнычкес», что означало «вареники» или даже вдруг сумасшедший радостный танец «фрейлехс» — «семь сорок», что случалось в эти дни с вождями революции никто не знал, но это всегда случалось, когда в Москву приезжал большой друг Советского Союза, черный певец из Америки, Поль Робсон, который и сам был непрочь побаловаться еврейской мелодией, или какой-нибудь другой большой американский друг, конгрессмен или бывший посол, а грейсер мэнч, что означает большая шишка, который возвратившись в Америку, смог бы возвестить всему прогрессивному человечеству и, в частности, евреям Америки, которые несомненно были частью прогрессивной общественности мира, о том, что все в стране победившего социализма в порядке, что, когда он проснулся утром следующего дня в отеле, после парти с шампанским, икрой и дорогой рыбой, прямо с утра, в десять часов, то и услышал настоящую еврейскую мелодию, и поэтому да и будут посрамлены все консерваторы и вообще все те, кто клевещут на славную новую страну, потому что, вот они сами, проснувшись утром в отеле могли это слышать, как прекрасно была исполнена одна, или даже, две песни.

Так вот, когда румыны вошли, была радость, людям хотелось верить и они верили, передавали из дома в дом, что это были румыны, потому что, хотя родная советская власть и скрывала от своего верного народа, что их немцы уничтожают, особо их, евреев, но все равно, хотя она это и скрывала, но все равно просачивалось от бегущих польских евреев, от изгнанных немецких евреев, от собственного чутья и доползало сюда, до небольшого еврейского местечка под Винницей; правда, великие еврейские оптимисты-умники (а и тех и других у евреев всегда хватало) говорили, что немцы, в отличие от многих других народов, были народом цивилизованным, многие из евреев имели с немцами дела, и немцы были порядочными дельцами, людьми слова, так что ничего того, что распространялось ветром и бегущими толпами быть не могло.

Перед самой войной решили ехать на Украину, там была богатая земля, были яблоки, вишня, клубника мисками, отец возражал, но поддался на уговоры матери, и с Митей и Надей, вся семья уехала к тете Лизе, в Винницу. Война как раз и началась, когда вся семья, и отец, взявший отпуск, находились в Виннице, но началась паника, не было билетов, и вот-вот должны были войти немцы, вокзал был забит, поезда переполненные с трудом откатывали в будущую неизвестность, и Митя помнит, как его передавали из рук в руки над толпой, к вагонной двери (он потерялся), где была мать и сестра, немцы уже где-то были совсем рядом, это был последний поезд. Отец должен был приехать от Митиного деда Наума, он все старался его уговорить, сдвинуть с места, чтобы они уезжали вместе, он метался между Винницей и деревней, не зная что делать, но дед отказывался. Наконец, было решено оставить один только день, и если дед откажется, бежать самим. Между тем, дом Лизы был набит знакомыми, друзьями, родственниками, одни бежали, приходили прощаться, плакали, другие оставались, одни уговаривали как можно скорее уезжать, бежать, бросив все: дом, обстановку, одежду, все нажитое за долгие годы, бросить все-все и бежать, бежать, пока были силы, они убеждали, грохотала, накатывала война, самая жестокая, самая страшная, пришел мудрец Хаим, он шептал молитвы, покачивал головой, покачиваясь всем телом. Соня была рядом с ним, стараясь понять его молитвы, что он скажет, она прижимала к себе Митю и Надю и ее рука слышала, как билось их сердце, Хаиму было под девяносто, он видел, как сапоги топтали землю, траву, как лилась синяя вода и летали по небу люди, и об этом он медленно говорил между своими молитвами, и Соня, прижимая детей, слушала его, стараясь понять тайный смысл его слов и увидеть то, что видел он сам; но были и другие, которые говорили, что немцы никогда не были варварами, что они с ними торговали, а кое-что не договаривали, и только взгляд их говорил, ускользая, кто знает, что когда они придут, может быть, вернутся старые добрые времена. Лиза, Сонина сестра, в конце концов решила остаться, нет, не могла она оставить свой кирпичный дом, где они жили с Иосифом, который сами строили, достраивали и в нем у них родились их дети.

Лето сорок первого года, будто заранее кем-то было предусмотрено, жарким и щедрым, как настоящее лето, будто заранее кто-то знал, что это будет последнее мирное лето, а впереди всех ждали несчастья, скитания и смерти. Кто же это делал все, думала Соня и зачем? Она верила, что там, наверху был кто-то и не понимала, зачем это было там нужно. В это лето к тете Лизе приехала не только она, но гостила также ее дочка Тоня, вышедшая совсем недавно замуж и родившая только полгода назад дочку Леночку. Вторая дочка тети Лизы Рива жила с ней, 13 июня ей исполнилось шестнадцать лет. Леночка спала в коляске, в саду среди яблонь, и Тоня то и дело выбегала в сад, чтобы солнце не падало бы на нее, однако яблоня была уже большим и развесистым деревом и листья