Антонина Константиновна сказала, что за садом ухаживает девочка, с которой она дружила, когда жила в Сретенском в войну, и уточнила:
– Конечно, она старуха уже. Ты ей скажи, что моя племянница, она тебе докучать не станет.
Соседка и в самом деле вскоре пришла, и в самом деле оказалась недокучливой. Спросила, как Тонино здоровье, да вернулся ли из армии ее внук, а то был, говорят, в горячем месте, вот убили б, и Тоню жалко было бы, она в нем души не чает. Обо всем этом соседка расспрашивала не то чтобы без интереса, а как- то… Лоле показалось, точно так же расспрашивала бы ее о чем-нибудь яблоня, если бы вдруг заговорила.
Когда старуха ушла, она побродила еще немного по саду, постояла над рекой – неширокой, но глубокой и быстрой, с полуразвалившейся водяной мельницей, которая выглядела очень таинственно, – и, вернувшись к дому, села на крыльцо.
Этот дом был построен так, чтобы человек мог быть в нем счастливым, и точно так же был посажен сад; это Лола понимала. Но, представив, что впереди бесконечный день – пусть даже вот такой, наполненный ее любимым осенним светом, который отражается от спелых яблок или от них исходит, – Лола почувствовала, что ей не хочется и этого прекрасного дня.
«Да почему же?» – спросила она себя.
И не стала отвечать, потому что знала ответ.
Ей не жаль было, что кончилось все интересное, необычное, из чего два года состояла ее жизнь. Кончился Париж, и Неаполитанский залив, и лондонские улицы, и… Да все это кончилось, и ни о чем она не жалела.
Она приобрела весь мир, так сильно повредив своей душе, что потеря этого мира оставила ее равнодушной.
Все, что она чувствовала сейчас, не было даже отдаленно похоже на тот ужас, который охватил ее, когда два года назад она вернулась с работы и увидела, что ее квартиры больше нет. Нет книг на стеллажах от пола до потолка, и нет салфеток и скатертей, которые крахмалила мама, и нет фотографий на стене – только черные ямы выбитых окон, запах мокрой гари и ухмыляющееся лицо Мурода в толпе сочувствующих и любопытствующих. После той потери был ужас невосполнимости, а после этой не было ничего – ни страха, ни сожаления. Ни-че-го. И с этим «ничего» предстояло жить дальше. То единственное, что могло бы его отменить, было невозможно, это Лола знала точно, и знала, что если не заставить себя привыкнуть к этому «ничего», то лучше сразу броситься в речку – благо плавает она плохо.
Дом прогрелся быстро. Стены впитали в себя весь жар яблоневых дров; запах спелых яблок, и раньше стоявший в доме, от тепла стал сильным и острым. Лола вспомнила, что ела в последний раз вчера у Ермоловых, и удивилась тому, что есть ей при этом совсем не хочется. Она все же поела яблок, и они неожиданно подействовали на нее как снотворное. Она с трудом добрела до кровати – даже не до кровати в зимней половине дома, а до дощатого топчана в летней, – с трудом отыскала матрас, одеяло, подушку, цветастые простыни…
«Может, мне эти яблочки какая-нибудь волшебница подбросила? – подумала она, уже засыпая. – Усну тут, как мертвая Царевна, а проснусь в хрустальном гробу…»
Ей стало немножко смешно от этой мысли, но глаза закрывались сами собою, и она даже улыбнуться не успела.
Лола проснулась от непонятного стука.
Она села на топчане и растерянно огляделась, не понимая, где она и что с ней. В комнате стоял полумрак, на улице – тишина, в окно заглядывали ветки с тяжелыми яблоками, что-то поскрипывало и покряхтывало в бревенчатых стенах… Лоле стало не по себе. Чтобы не бояться, она решила, что стук ей почудился. Но, как только она это решила, стук повторился снова. Он доносился с противоположного, выходящего не в сад, а на улицу крыльца, и, хотя не был сильным, пронизывал дом насквозь.
Лола завернулась в одеяло и босиком, на цыпочках, прошла к двери. Половицы скрипели так громко, что этот скрип слышался, казалось, далеко за стенами дома. В другое время Лоле это даже понравилось бы – она любила живые таинственные звуки, – но теперь она думала только о том, что дом стоит на отшибе, что деревня и днем показалась ей какой-то безлюдной… Все это не добавляло ей мужества.
Она остановилась у двери, хотела спросить, кто стучится, но побоялась спрашивать.
«Может, уйдут? – подумала она. – Все-таки света в окнах нет… Подумают, что и дома никого нет!»
Человек, стоящий за дверью, не уходил. Он стоял молча, даже ступеньки крыльца не скрипели под его ногами, но он не уходил. Лола больше чувствовала это, чем слышала. Она прижалась к двери ухом и щекой, потом положила на нее ладонь, провела по молчащим доскам, потом… Потом она отодвинула тяжелый засов и быстро распахнула дверь; руки у нее дрожали. В эту минуту она уже знала, кто стоит на крыльце.
Но больше она не знала ничего. Все, что можно было бы обозначить словом «знать», – кончилось. А то, что началось, не имело названия.
Этот порох на губах, и жар его рук, и биенье сердца, стремительность которого она чувствовала сквозь свои всхлипы и слезы, и дышащая впадинка под его плечом, в которой однажды лежала ее голова и в которую она теперь утыкалась то носом, то лбом, и весь он, весь, совершенно от нее неотдельный, единственно необходимый, мгновенно родной, невозможный, но – существующий!..
– Как же… ты… приехал?.. – всхлипывала Лола. – Как же…
– На машине приехал. – Он говорил с нею как с маленькой, и она этому совсем не удивлялась, потому что именно такой себя сейчас и чувствовала. – Сел в машину, проехал через Ефремов, перед Лебедянью на Сретенское повернул. А дом ведь приметный, у реки, и сад большой, не перепутаешь.
– Но ты же не мог… догадаться, что я…
Она наконец смогла поднять на него глаза. Впрочем, лучше бы она этого не делала, потому что сразу заплакала снова.
– Конечно, не мог, – согласился Иван. – Белый свет вон какой большой, как бы я догадался, что тебе в голову взбрело? Это Сергей догадался. Видно, по родственному сходству. Догадался и мне сказал.
– Почему… сказал?.. – совсем уж глупо всхлипнула Лола.
