высокой поэзии и холодного цинизма.
— Но романтизм все же есть, — не отступала Аликс. Она боялась потерять последнюю иллюзию.
— Да. Вот почему однажды испробовавший артистическую жизнь, не может променять ее на другую. О-о, какая это изнуряющая борьба, а конец зачастую предопределен… и он ужасен. Но… — Улыбка Прескотт стала человечнее. — Но какой блеск!
— Вы хотели сказать триумф?
— Нет. Триумф может быть у оперы, музыки, у любого произведения. Не важно, через какие тернии пробирается артист к сцене. Пусть у него голос и темперамент от Бога, все, что он должен делать, — слушаться композитора.
Аликс молчала, изумленная внезапной откровенностью со стороны сдержанной Прескотт. Она присела на краешек низкой софы, а секретарша продолжала свой монолог:
— Знавала я одну женщину, которая ужас как хотела петь под музыку Моцарта. Выступление перед несколькими тысячами людей стало мечтой ее жизни. Наивная певица полагала, что великолепный голос увековечит ее. И когда добилась своего, когда раскрыла рот и запела, люди слушали не ее. Они слушали и восхищались музыкой Моцарта. Вот в чем истинное величие.
Собеседница умолкла, но Аликс не предпринимала попыток нарушить тишину. Она не могла представить, какая страстная поэтическая натура скрывалась за унылым равнодушием мисс Прескотт.
— Хотите сказать, — наконец решилась девушка, — что в опере, исполняемой великим певцом, куда больше величественного и прекрасного, нежели в игре актера в пьесе?
— Определенно больше.
Ответ исходил не от Прескотт, и, повернувшись, девушка увидела в дверях мощную фигуру Дитера Морлинга. Дирижер стоял, засунув руки в карманы пиджака, и дружелюбно смотрел на Аликс.
Девушка инстинктивно вскочила на ноги. Морлинг привычным движением вынул сигару изо рта и неспешно прошел к письменному столу.
Он двигается довольно грациозно для своего телосложения, подумала Аликс.
— Передайте Нине, она уже опаздывает. — Дирижер недовольно покачал головой, и Прескотт вышла из комнаты, не проронив ни слова.
Аликс вновь присела. Остаться наедине с великим человеком стоило нервов. Она не ждала, что мистер Морлинг снизойдет до беседы с молодой и наивной ловушкой, но дирижер, видимо, думал иначе. Он заговорил прерывисто и сбивчиво. Казалось, его неожиданно посетила застенчивость.
— Слушай, дитя… кстити, как тебя зовут? Прости, я забыл.
— Аликс.
— Аликс? Какое милое имя. — Он одобрительно кивнул. — Предположим, перед тобой лежит сборник шекспировских пьес. Можешь читать и наслаждаться… несомненно, в великих стихах ты откроешь для себя новый мир чувств и красоты. Возможно, не так явно, как если бы смотрела пьесу в театре в исполнении талантливых актеров. Но несомненно, игра актеров не сможет сильно повлиять на твое мнение о произведении. Следишь за моей мыслью?
Девушка растерянно кивнула.
— Но предположим, я дам тебе ноты к «Фиделио» Бетховена. Что они значат для молодой девушки, кроме оркестра, певцов, дирижера? Говорят ли сами ноты о чем-то тебе? Вот, гляди… — Морлинг распахнул нотную тетрадь, которую держал все время под мышкой. — Что могут эти линии, точки и запятые донести до юного ума? Скорее всего, ничего. Хотя возможно, ты умеешь читать ноты… я не знаю… в таком случае ты сумеешь напеть, просвистеть или промурлыкать отдельные куски… и не более. Но ты не узнаешь, каким слышал свое произведение сам Бетховен.
Аликс в восхищении уставилась на известного дирижера:
— Да, я понимаю.
— Можно обучить музыкантов виртуозно играть на инструментах, создать великолепный оркестр и даже, при некоторых обстоятельствах, выучить дирижера.
Но голос… ему нельзя научиться. Голос дается Богом, судьбой, но не людьми. Порой Бог или судьба великодушно дарят миру людей с изумительными голосами. Некоторые тренируют голос, а не зарывают талант в землю. И вот все компоненты в сборе. Точки и запятые на бумаге обретают душу великого композитора. Музыка, голос, все славит его гений. Вот что означает истинное бессмертие.
Девушка слушала дирижера с замиранием сердца. Еще никто не говорил Аликс таких величественных речей. Кроме Прескотт, конечно. Бабушке они показались бы чересчур напыщенными, но юная девушка не устояла перед их магическим очарованием. Она будто пересекла границу обыденного мира и оказалась в удивительной незнакомой стране.
— А Нина… у нее великолепный голос? — смущенно спросила Аликс.
— Да, по-настоящему великий голос. Вот почему иногда мы относимся к ней как к богине, забывая, что Нина всего лишь женщина.
— Понимаю. — Аликс уставилась на фотографию, которую все еще держала в руках, и вновь вспомнила слова Прескотт о надписи: «Со всей моей любовью». Вот она, обратная сторона прекрасной картинки — холодный цинизм.
Дирижер с любопытством проследил за взглядом девушки и забрал фотографии из ее рук.
— О-о, что-то новенькое, — заметил он после осмотра. — Недурно. — Прочитав надпись, он хмыкнул. — Хм, очаровательно.
— Прескотт сказала, что Нина отсылает такие фото тем, кого боится или ненавидит, — почти шепотом пояснила Аликс.
— Очень на нее похоже.
Даже не глядя на собеседника, девушка поняла, что тот все еще изучает фотографию.
— Но вам не кажется… отвратительным использовать подобные слова, когда имеешь в виду совсем другое? — Ее голос непроизвольно задрожал.
— Так часто делается, — равнодушно заметил Морлинг.
Тишина стала настолько гнетущей, что даже невозмутимый дирижер почувствовал неладное. Он внимательно взглянул на девушку.
— Что случилось?
Аликс беспомощно покачала головой, но Морлинг упорно ждал ответа. Наконец она улыбнулась и произнесла, как ей казалось, с безразличием:
— Ничего. Я только чувствую себя неловко. Ведь она подписала так фотографию для меня.
Первая и последняя проба Аликс в сарказме с треском провалилась. Через секунду ее улыбка померкла, губы страдальчески изогнулись, и девушка разрыдалась, закрыв лицо руками.
Конечно, это глупо и смешно. Для Аликс, которая гордилась умением держать себя в руках, обидно и горько было расплакаться вчера перед матерью. Но чтобы она вновь сорвалась… да еще в присутствии почти незнакомого человека! Какой стыд! Она всю жизнь будет корить себя за несдержанность.
Морлинг выглядел потрясенным. Он отнял руки девушки от ее залитого слезами лица и, обескуражено качая головой, помог ей подняться на ноги.
— Mien Kind![1] — воскликнул дирижер. В его голосе слышались нежность и искренняя досада.
Он вынул из кармана пиджака носовой платок и принялся вытирать слезы с раскрасневшегося лица девушки. Аликс даже не пыталась сопротивляться, чувствуя себя уютно в теплых объятиях Морлинга.
— Ты не должна плакать, — произнес мужчина с неподдельным участием.
— А я и не плачу, — со всхлипом заверила Аликс. Дирижер грустно улыбнулся:
— Не расстраивайся из-за глупых слов на клочке бумаги. Я уверен, Нина не имела в виду ничего плохого, когда отсылала фотографию тебе.
— Да… я знаю. Вот только…
— Да?
— Надпись… так много значила для меня. Я думала, она имеет в виду… со всей ее любовью. Наверное, я просто дура. — Аликс удивлялась себе. Раскрывать душу перед едва знакомым человеком! И самое удивительное — великий дирижер терпеливо ее слушал. — Конечно, это глупо, но я считала, что все обожатели и поклонники мало значат для нее, ведь я… — Аликс умолкла, сообразив, насколько близко
