Иогашка Эйхлер глазом Волынскому знак сделал. Но к чему – не догадался Артемий Петрович и понял так, что здесь всего ему надо стеречься. На столе же перед ним поднос стоял, салфеткой крытый, что там было под салфеткой – всех интриговало ужасно. Хотели вельможи открыть и посмотреть.
– Нельзя! – говорил им Волынский. – Потом узнаете…
Вбежала в покои Кабинета остроносая собачонка. За нею, платьями шурша, императрица явилась. Поклон господам министрам учинив, села Анна Иоанновна на пышную кровать, для нее ставленную, и, подушки под собой распихав, сказала вельможам:
– С вас – спрос… Ну, с богом!
Волынский краем уха чужие проекты слушал. Молол что-то князь Куракин о ясаке и обидах да чтобы беглых с заводов обратно к помещикам забирать. Это понятно: у него мужиков много бежало, – замысел тут корыстный. Потом граф Головкин речь держал… От обилия слов туманных заскучнела Анна Иоанновна и, в кулак зевнув, прилегла. Шлепнулись на пол ее атласные туфли.
– Не-не! – сказала. – Это я так просто… Ишо не сплю!
Волынский слушал кабинетных, потаенно размышляя: «Вот оно – чистилище знатное, где машина правления всей России подпольно движется. Неужто я не возьмусь за это колесо да не разверну машину куда надобно? Ой, господи, образумь ты меня… Никак я опять забрал паче меры ума своего?»
– Петрович, – дремотно позвала Анна, – теперь ты скажи!
Встал Волынский и ощутил легкость в теле.
– Что писано у меня на бумаге, – сказал, – того честь не стану. У всех глаза имеются: сами потом прочтут. Позволь, великая государыня, словом живым описать непорядок наш… Государство наше лыково! Одни лишь мужики хлеб садят. Иные же, словно мыши, грызут его и взамен хлебу ничего не дают мужику для хозяйства нужного. Оттого, ведаю, и заводится нищета обычаем экономическим. Оттого же, от нищеты, и неправда растет… Много поездил я по дорогам худым, – возвысил голос Волынский. – Для удобства дорожного ландкарты надобны. Для экономии опять же, для политики! Почто Иван Кирилов, патриот разумный, на свои денежки Атлас печатал? У него еще два тома лежат – впусте. Почто Кабинет и высокие министры заботы не имеют, дабы атласы в свет поскоряе вышли? Рази можно государством таким, как наше, управлять разумно без знания географии страны своей? Николи нельзя… Мы говорим – Астрахань, а ведаем ли, какие пути туда ведут? Говорим – Нерчинск, а что мы знаем о нем, кроме того, что там – каторга?
Артемий Петрович и сам чуял, что речь его хороша, – глаза Анны Иоанновны оживились, дрему она с себя уже стряхнула, слушала внимательно…
– …мужика беглого трогать нельзя! – продолжал Волынский, на Куракина глянув. – Где сел – там и оставить его. Пущай пашет и кормится. Сытый мужик да баба в сытости, – глядишь, они новых хлебопашцев породят вскоре для нужд экономических. Вся сила России – в мужике! От земледельства происходит главный доход государства нашего. И так я мыслю: коли бежал мужик от князя Куракина – знать, ему худо было у князя Куракина. А на новом месте ему горазд лучше. А что мы с мужиком беглым делаем? Берем его за бороду и, вконец разорив, в цепях на худое место обратно же гоним. Живи там, где жил. А то место, за хозяина отсутствием, уже подурнело. Иной раз и леском заросло. Выходит, опять пашню подымай заново? А – чем? Кобылка – где? Сошка – где? Мы же у него все отняли… Вот и спрашиваю вас, господа высокие: льзя ли тако с народом обращаться? Нет, – чеканил Волынский, – нельзя! Грешно Россию с двух титек сразу сосать, да еще третью у ней, у бедной, требовать.
Анна Иоанновна ноги с постели скинула, почесала пятку, и собачонка к ней запрыгнула.
– Не горячись, Петрович, – сказала. – Тише едешь – дальше будешь. Во всем поспешать не надобно…
Волынский далее говорил – о заселении краев южных, где Новой России быть, и опять о ландкартах речь повел, о том, что в экономии русской не только взять, но иной раз и дать надо: потомству откупиться, нельзя единым днем жить – только дураки одним днем проживают!
– Сначала, – рассуждал дельно, – надобно возможное примерить на все лады, а потом требовать. А то, по-нашему, так выходит: дай, говорим мужику, с земли своей полтину в год. А земля тамошняя на гривенник родит. Сорок копеек долгу камнем виснут на хлеборобе. А след год уже с ножом к горлу лезем: дай полтину, да еще сорок копеек за прошлый год. Где взять? Мужик – в слезах. Чуть ночка стемнеет, лапти в руки – и пошел куда глаза глядят. Вот вам и убыток в хозяйстве российском! Оттого и говорю, что политика экономическая есть фундамент богатства и бедности народа нашего…
В азарт войдя, сорвал Волынский салфетку с подноса, и все увидели: стоят там чарки с водкой и лежат пять караваев – в румяных корках, испечены на диво искусно.
– Пункт пятый мнения моего. Вот он!
Тут все зубоскалить начали, издевки над ним строить. Хохотала и Анна Иоанновна, но Волынский был мужик не промах – он не смутился от смеха глупого. Он знал, чем угодить.
– Ваше императорское величество, – сказал он, – завсегда рад бокал выпить за здоровье ваше…
И, выпив, корочкой занюхал. Стало ему совсем легко.
– Теперь, – заявил Волынский, – дело по этому пункту… О винокурении и отраве винной! Видели вы, господа высокие, как я чарку сглотнул махом за здоровье ея величества?.. То мною пять хлебов зараз выпито! Я такой опыт произвел: из равных мер хлеба вина пересидел и караваи испек. И на каждую чарку у меня по караваю хлеба пришлось. Вот и разумейте: пьяница чарку выпил – знать, кого-то в отечестве хлеба на четыре дня лишил. Но что пьянице одна чарка? Ему вторую надобно… Вот он еще каравай хлеба съел! Давай теперь ему третью, скотине! Глядишь, в один день он, ничего не работая, у многих тружеников плоды труда ихнего отнял… Вот и утверждаю: водка – яд! И не токмо разум затмевающа, но и экономии государства нашего вредяща ужасно…
– А ты умен, бес! – похвалила его Анна и Остерману велела: – Ну, теперь ты, Андрей Иваныч, расскажи нам с высоты разумения своего, каким способом Россию в благосостояние привести?
Императрице с грустью отвечал Остерман:
– Писано тут мною… О бумаги бережении! Страх божий в сердца подданных вселять ежечасно… Опять же вот и ружья курковые, коли в Туле у нас производят… Их, я мыслю, продать можно подороже. Такоже и судьи вашего величества… от них в судах наших порядки большие предвидятся, ежели взятки брать станут открыто…
И вдруг затих: он понял, что потерпел поражение.
Из-под зеленого козырька, скатывая пудру, вытекли две громадные слезищи. Впервые в жизни Остерман плакал бесхитростно – от души. Глубоко страдая… На этот раз он плакал непритворно!
Вот когда началась схватка. Не на жизнь, а на смерть! Если хочешь выжить – убей Волынского: механик опытный, с рукою сильною, он за колесо ухватился и тянет машину Остерманову в иную сторону. Убить его! Распять его! Ибо – умен. Ибо – настырен. Ибо – до власти жаден и неспокоен… Вперед на врага! И боевая колесница Остермана вкатилась в покои императрицы.
Сказал твердо, заведомо зная, что его слово – закон:
– По смерти великого канцлера Головкина, на место упалое никак нельзя Волынскому в Кабинет входить, яко вору и смутьяну… Един есть претендент на это место – Ягужинский граф, коего, мыслю, из Берлина надобно срочно вызвать…
Острие пики Остермана было нацелено и в Бирена. Даром, что ли, Пашка кафтан ему шпагою распорол? Анна Иоанновна посоветовалась с обер-камергером, и Бирен кандидатуру Ягужинского поддержал. Но думал уже совсем иначе: «Ягужинский-то Остермана изничтожит…» Каждый по-разному, но целил на «самобытство» Ягужинского.
– А кого же в Берлин ставить? – спросила Анна Иоанновна.
– Ваше величество, – отвечал Остерман, – пора фон Браккеля карьерно выдвигать, яко человека вам верного…
– Хо! – сказал Бирен, смеясь. – Это славно придумано: все подлецы отлично уживаются в Берлине… Пусть Ягужинский едет к нам – в Петербург!
«А я его, – думал Остерман, – под столом здесь, будто собаку, держать стану… Конъюнктуры, судари мои, опять конъюнктуры!»
В эти дни Артемий Петрович жил, как во сне сладком. По домам ездил, проект свой читал. Хвалился:
– Это мнение – начало, судари. Я буду сочинять и далее, дабы отечеству нашему пользу принесть. И не
