— Иди сам, — ответила я, на всякий случай отодвигаясь от него. — Твой черед.
Да разве его переспоришь! Пришлось-таки мне открывать дверь.
Я была права: в дверях стояла незнакомая старуха, невысокая, укутанная в большую черную шаль, какую обычно носят в самые злые январские морозы. Неужели она зябнет в апреле? Просто невероятно!
— Вам кого? — спросила я, совершенно уверенная, что она перепутала двери. Почему-то все чужие люди сперва стучатся к нам, хотя мы и живем на втором этаже.
— Не тут ли живет Шамсикамар-килен? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, шмыгнула в комнату.
Шамсикамар — наша мама, но эту старуху мы никогда в глаза не видали, поэтому больше всего удивила нас уверенность, с какой она вошла в нашу квартиру, точно в родной дом вернулась. Не спросив разрешения, бросила платок на спинку стула, повесила пальто на вешалку и, сняв подшитые валенки, поставила их рядышком возле двери.
Незваная гостья мне совсем не понравилась. Я даже подумала, что не стоило, пожалуй, и открывать ей.
Лицо у нее было совсем крошечное, с блюдечко, нос маленький и красненький, точно раздавленная земляника, а изо рта, когда она шамкала, торчал один-единственный желтый и кривой зуб с черной макушкой.
Надо было что-то сказать ей. Мама, встречая односельчан, обычно говорила: «Какой добрый ветер забросил вас в наши края?» — или просто спрашивала: «Как живем-поживаем?..»
Мне тоже хотелось быть вежливой и гостеприимной хозяйкой, как мама. Поэтому я мягко спросила:
— Скажите, пожалуйста, какой ветер задул вас к нам?
Старуха протерла слезящиеся глаза краешком белого платка, со стула пересела на диван и только после этого обратила внимание на меня.
— Ты, доченька, спрашиваешь, кто я такая? Я, моя милая, из того же аула, что и твоя мама. Значит, из Султанмурата… Приехала я сюда к сыну, он у меня по торговой части служит, да вспомнила про вас. До поезда у меня есть время — дай-ка, думаю, загляну к Шамсикамар-килен! Разве ее нет дома?
— Она на работе, — сказала я. — Вот-вот должна вернуться.
Моя мама всегда была рада односельчанам, не знала, куда их посадить, чем угостить… и разговорам не было конца! Я тоже решила занять гостью беседой, стала расспрашивать о том о сем, о житье-бытье. Но я никого в ауле не знаю, поэтому беседа у нас не клеилась.
Мама, когда уставала от разговоров, начинала угощать чаем. Мне тоже оставалось одно — вскипятить чайник. Обращаясь к Мусе, который все еще молча следил за гостьей, я сказала:
— За булкой сбегаешь или чайник поставишь?
Сами понимаете, не могла же я все это сделать одна! Муса, конечно, согласился сходить за булкой. Тем более что до булочной рукой подать: перейти улицу и войти в угловую дверь. Самое большее — три минуты.
Через четверть часа мы втроем уселись за стол. Брату и себе я поставила стаканы, а старуха потребовала чашку. Наверное, не привыкла пить чай из стакана. И пила-то она по-своему, по-деревенски: блюдечко держала в левой руке, а правой макала в чай кусок сахару.
Мама запаздывала. Может быть, у нее собрание. Мы все еще сидели за столом.
К счастью, выручила сама гостья. Вспомнив, что поезд уходит ровно в пять, а до вокзала надо шагать и шагать, она заспешила. Одеваясь, притворно укоряла себя:
— За чаем забываю все на свете. И надо же было так засидеться!
Оставалось ей сказать нам спасибо, распрощаться, взяться за ручку двери… Но, к сожалению, вместо этого она, как-то странно взглянув на моего брата, сказала:
— Сиротинушка ты мой, Урак, сиротинушка! Не могу без слез глядеть на тебя.
Муса, вытаращив глаза, уставился на нее.
— Почему вы считаете меня сиротой? — с улыбкой спросил он.
Старуха смахнула крупные слезы, неожиданно брызнувшие из ее маленьких глаз.
— Сиротой называют, мой мальчик, всякого, кто воспитывается у чужих людей. Если хочешь знать, твой настоящий отец умер, не пережила этого горя и твоя мать…
— Неправда! — гневно воскликнул Муса. — У меня есть и папа и мама!
Я сделала предостерегающий жест, чтобы Муса еще не вздумал сказать: «Глупости!» — как он частенько отвечал мне.
Но старуха не унималась.
— Атнагул и Шамсикамар — чужие для тебя люди, — продолжала она. — Они усыновили тебя, могли приютить и другие.
Щелкнув языком, я сердито возразила:
— Может, я тоже не настоящая?
— Нет, ты ихняя, настоящая, — спокойно ответила старуха. — Но вот Урак — не ихний. Что ни говори, сиротская жизнь есть сиротская жизнь. Одно только утешение, что ты попал к хорошим людям.
Как только за ней захлопнулась дверь, Муса, насупившись, молча начал одеваться.
— Куда ты собрался? — забеспокоилась я.
— Не твое дело!
Нет, не в моем характере отступать.
— Все-таки куда же ты собираешься? — переспросила я.
— Ухожу… совсем!
Этого я не ожидала, сразу даже не нашлась что и сказать. Но его-то я хорошо знаю, он человек слова. Я струхнула не на шутку. Куда же он? Почему так внезапно? Нет, нет, еще раз нет! Я его не отпущу.
— А вдруг старуха соврала?
— Она сказала правду, — ответил он, собирая свои вещи, которые очень любил: ручку-самописку, серую кепку, растрепанную книжку «Тигр снегов».
— Неужели ты не дождешься мамы?
— Нет.
— Почему?
— Как же я теперь подниму глаза на человека, который мне так долго лгал?
Тут со мной что-то случилось. Сердце будто перестало биться.
Сами понимаете, не так-то много времени требуется, чтобы собрать в один узелок мальчишеское добро. Я следила за каждым движением Мусы.
Но как только он схватился за ручку двери, я решила, что мешкать нельзя. Шаура я или не Шаура?
— Постой, — сказала я твердо. — Я с тобой.
— Глупости! — сухо усмехнулся он.
— Ты меня знаешь?
— Знаю, — ответил брат, покосившись на меня.
Конечно, он отлично знал мой характер, поэтому не на шутку встревожился.
Я тоже стала собирать свои вещи; коли уж решено уходить насовсем, то не оставлять же зимнее пальто, да и демисезонное нужно забрать. Я сложила в узелок все свои платья. Не забыла и чулки и носовые платки. В дороге пригодятся и ножницы и иголка с ниткой. Взяла две вилки и нож. Отсыпала в бумажку соли. Ботинки летние, ботинки теплые…
— А где же мои валенки?
Увидев целую груду узелков, маленьких и больших, Муса не выдержал. Как заорет:
— Хватит! Развязывай свои узлы и узелочки! Никуда не пойдешь!
— Отчего же? — совершенно спокойно спросила я.
— Куда я денусь с тобой, дурья голова? Не хватало только тебя с этим барахлом.
— Ах, вон что! — проговорила я. — Значит, ты обо мне беспокоишься? А ты не беспокойся, я как- нибудь за себя постою!
