тот был уже умыт и одет в свежую рубашку. Он так же ровно лежал на спине на своем топчане, скрестив руки на бороде. Рядом лежал молитвенник, заляпанный воском, со слегка обгоревшей молитвой на исход души. Страница была заложена погасшей свечой.
Как свечу, он зажал в руках пустую бутылку «коленвала».
Странным мне это не показалось, но все же…
Богу не все равно!
Примечания
1
Sven Spieker. Figures of Memory and Forgetting in Andrei Bitov’s Prose, 1996 г.
2
Слова сами знают, что написать, если их слушаться.
Имя Чабуа я упомянул вскользь (судя по черновику 27 апреля), а оказалось, к месту. Ибо сегодня, когда я напоследок проглядывал этот текст, ко мне неожиданно заглянул наш с ним общий шведский друг, писатель Питер Курман, у которого мы выпивали втроем на его даче в Швеции русскую водку в 1988-м. Было что вспомнить!
С Чабуа Амирэджиби я познакомился на похоронах Юрия Домбровского. Он был красивее всех и речь над могилой произнес лучше всех, но для меня был, прежде всего, трижды бежавший из колымских лагерей зэк (Дата Туташхиа еще не был так знаменит).
Мы помянули Домбровского в ЦДЛ и так подружились. Развал Союза нас разлучил.
И сейчас Питер сообщил мне, что Чабуа ушел в монахи. Надо же было узнать об этом именно в Швеции!
Вот четвертый, возможно, самый великий его побег! Потомственный рыцарь, князь царских кровей, через лагеря и писательство, не прогнувшись, не продавшись, куда было ему податься в наше время как не в воинство Господа? Помяни, Чабук, меня в своих молитвах, а я и так не премину это сделать. (20 мая 2011- го, Готланд.)
.
