— А я знаю, где это!.. — Выговор стал совсем южным. — Ратледж? Нет, это другой округ. Морристаун?
— Административный центр нашего округа, вы попали в точку. Я и представить себе не мог, что так далеко на севере встречу человека, который слышал о Морристауне или об округе Хэмблен. Я-то родился недалеко от Расселлвилла. Каких-нибудь восемь миль, и ты в городе.
— А мои предки жили в сотне миль оттуда. Округ Клей. В Кентукки. К северо-западу. В Гузроке. Еще не встречал человека, которого угораздило там родиться.
— О Гузроке не слышал, но округ Клей знаю. Черт, да я бывал в этом округе! — Мердок помолчал. — Фамилия моя Купер. Но обычно меня зовут Бен.
— Джон Рей Дженкинс. Бен, раз ты знаешь округ Клей, тогда тебе известно, чем славятся наши края. Подожди.
Дженкинс прошел в заднюю комнату и вернулся с бутылкой, на две трети наполненной беловатой жидкостью. Ее хватило, чтобы пару раз наполнить стаканы. Потом Дженкинс бросил пустую бутылку в корзину для мусора.
— Ну и лето! — вздохнул Мердок. — С каждым днем все жарче. И одному Богу известно, как подействует солнце на этих, что с курчавыми волосами.
— Черт, да здесь об этом даже нельзя говорить! — Дженкинс рыгнул, сплюнул. — Ниггеры могут бить окна, стрелять, а белому человеку замечать этого не положено, а не то его обвинят в дискриминации его цветных братьев.
— Слышал, в прошлом году у вас было плохое лето?
— Плохое! Наверное, можно сказать и так.
Мердок долго изучал пол.
— Парни, которые из наших мест, они знают, что держаться надо вместе. Это страна белых людей. Округ Клей, округ Хэмблен, вы понимаете, о чем я говорю.
— Черт, конечно, понимаю!
— Так вот, может, вы знаете, с кем мне можно потолковать: кто не дружит с неграми и сам не приехавший из-за границы еврей. Понимаете, я живу в двух кварталах отсюда, и погром они могут начать в любой момент. А я не могу пойти в магазин и купить себе револьвер. И это называется свободной страной!
— Свободные люди имеют право носить оружие, — покивал Дженкинс. — В Конституции так и записано. Право на ношение оружия.
— Да разве эти слюнтяи из Вашингтона хоть раз заглядывали в Конституцию?
Дженкинс облизал верхнюю губу.
— Слушай, окажи мне услугу. Закрой дверь на засов и опусти жалюзи. Покупателей в этот час ждать не приходится. Знаешь, Бен, мы не в округе Клей и не в округе Хэмблен, однако и здесь есть люди, которые считают, что эта страна должна быть свободной. Пойдем-ка со мной.
Симпатичная негритянка в платье свободного покроя и кожаных сандалиях поставила на карточный столик три тарелки с едой. Мужчины с ней не разговаривали. Девушка молча вышла из комнаты. Мужчина поменьше ростом, которого звали Чарлз Мбора, тут же отправил в рот вилку окры[6], пожевал, проглотил.
— Еда для души! — воскликнул он. — У хонки души нет. Хонки ест мертвую пищу, у него мертвая белая кожа, а внутри — мертвая душа. Мертвые душа и сердце. Знаешь, почему он остается на ногах?
Говард Симмонз кивнул.
— Крадет нашу душу.
— Высасывает ее, как вампир. Наши кровь, сердце, душу. Сейчас они стараются нас убить, поверишь ли, брат, у них уже готовы газовые камеры. Хонки не знает, что с нашей смертью умрет и он. Он живет за наш счет, брат мой. Мы умрем, и он погибнет. Не будет крови, которую можно сосать, сердца, которое можно сосать, души. Хонки просто погибнет от голода.
Третий мужчина, черный, как уголь, и толстый, как Будда, промолчал. В присутствии Симмонза он еще не произнес ни слова, а Симмонз провел вместе с ним и Мборой уже три часа — сначала в кафетерии на Атлантическом бульваре, потом на пятом этаже кишащего крысами дома в самом сердце негритянского гетто в Ньюарке. «Еда для души», — думал он. — Как только они купили дом, он наказал Эстер: никаких бобов, никакой окры, никакой требухи и, ради Бога, никакой кормовой капусты. «Никакой еды для ниггеров, — твердо заявил он, словно не замечая, как не понравилось ей последнее слово. — И я говорю это, потому что так оно и есть. Триста лет наши люди ели это дерьмо, ибо ничего другого им не доставалось. Все знали, что есть это могут только ниггеры. Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы наши дети выросли, не зная, что такое еда для ниггеров».
«А нынче, — думал он, — она стала едой для души». Еда черных людей, а ты должен гордиться тем, что ты черный. Он понимал, что без гордости им не выжить, а чем еще можно гордиться, если на улицах убивают без счета, а в вонючий подъезд страшно зайти.
Однако ему-то было чем гордиться. Он гордился тем, что он Говард Симмонз. Он гордился собой, и ему не было нужды подкармливать свою гордость рассуждениями о том, что он черный, ест кормовую капусту и обожает негритянскую музыку. Он слушал Рея Чарлза и Отиса Реддинга, потому что они ласкали слух, но он слушал и Владимира Горовица, и будапештский струнный квартет по той же самой причине. Симмонз находил Махали Джонсона талантливым, но занудным и не любил Мамашу Мэбли. Он гордился своим домом, лужайкой, женой, детьми, собой и деньгами, которые мог заработать руками и головой. Так что поводов для гордости ему хватало и без окры.
Однако он съел все. Еда ему не понравилась. Будь его воля, он бы к ней не притронулся, но приходилось притворяться, что его угостили роскошным лакомством.
А Мбора все говорил и говорил:
— И вот что еще. Два человека, один сосет кровь другого, и что сие означает? Один — сущее зло, а второй — круглый дурак, и дурак заслуживает того, чтобы зло кормилось с него. Покорная жертва ничуть не лучше злодея. Эти евреи шли в газовые камеры, словно овцы на бойню, и есть ниггеры, которые поведут себя точно так же. Сейчас они позволяют сосать свою кровь, потом покорно пойдут на смерть. Овцы на бойню!
— Не все из нас — овцы.
— Одни разговоры. Разговоры и разговоры... — Мбора поднялся, заложил руки за спину и заходил по комнате, словно зверь в клетке. У него были глаза навыкате, прикрытые стеклами очков в роговой оправе. Одевался он, впрочем, как белый человек. Пиджак на трех пуговицах, белая рубашка, черный узкий галстук. Худой, угловатый, он кого-то напоминал Симмонзу, но тот никак не мог вспомнить, кого именно.
— Вот что я тебе скажу. Знаешь, почему я трачу на тебя время? — Его палец мелко подрагивал у носа Симмонза. — Потому что, поговорив с тобой две минуты, я понял, у тебя есть голова на плечах. А в голове не опилки, а мозги. Ходишь по этим улицам и видишь, до чего же невежественный у нас народ! Мы не успеваем родиться, как нам начинают вдалбливать, что ниггеры тупы. Тверди об этом ребенку с колыбели, и он действительно вырастет тупицей. Так оно и происходит. Голова есть, а как ею пользоваться, никто не знает. Поэтому, когда я встречаю брата, который умеет думать, я остаюсь с ним, говорю с, ним, стараюсь, чтобы мои слова выдавили яд хонки из чистой и прекрасной чёрной души. Ты понимаешь меня, брат?
— Я тебя понимаю.
Мбора прошествовал к окну, помахал кому-то рукой.
— Люди там, внизу, не думают. А начинать надо с теми, кто мыслит, мыслит правильно, мыслит как черный, а те, что внизу, способны только следовать за тобой. Или как овцы на бойню, или на священную войну за права черных. Чтобы идти за лидером, ума не надо.
«Кого же он мне напоминает?» — думал Симмонз. Память отказывалась ему помогать. А мысли эти мешали сконцентрироваться на разговоре.
— Мы тряхнем этот город, брат. Тряхнем так, что мало не покажется. Не только город — весь штат и другие штаты...
Симмонз еще мог понять, почему такие дома надо сжигать. Так поступали в Детройте. Были там дома, которые никто не хотел реставрировать или сносить, и люди, которые в них жили, поджигали их, потому что лучше жить под открытым небом, чем в этих клоповниках.
