— Папа, откуда люди пошли?
— Оттуда, — папа улыбается, — из обезьяны.
Катя хохочет: думает, папа шутит.
— А из какой обезьяны?
— Ее уже нет. Она взяла в руки камень, сделала из него случайно топор, ей понравилось, она сделала еще — и так постепенно стала человеком.
— А давай Маврику дадим камень и научим его быть человеком!
— Маврик — кот, — отвечает папа, — а нужно обезьяну. Они развитые, а коты неразвитые.
— А если мы его разовьем? — не унимается Катя.
— Его не разовьешь, ему в развитии предел положен.
— Кем?
Тут папа говорит:
— Погоди, выучишься — поймешь. Иди к бабушке.
И снова Катя с бабушкой, и снова слушает истории...
По воскресеньям, когда папа и мама отсыпались, бабушка вела Катю в церковь Казанской Божией Матери, что прямо напротив них, только дорогу перейти.
Родители были уверены, что бабушка ходит с Катей на рынок.
— Бабуся, а почему ты папе с мамой правды не говоришь, куда мы с тобой ходим?
— Эх, Катюша, — вздыхала бабушка, — не вместить им такой правды, шум да гам один выйдет.
— Бабуся, а ты чья мама?
— Мамина.
— А папе ты кто?
— Теща.
— А что же ты маму не научила Бога любить, когда она была маленькая? — допытывалась Катя.
— Мой грех, Катюша, мой грех... — вздыхала бабушка. — Я сама-то Бога совсем недавно полюбила. Да и то не крепко. Разве можем мы крепко любить!.. — И снова тяжело вздыхала. — Боялась я учить твою маму Бога любить, когда она была такой, как ты. Было чего бояться. Вырастешь — поймешь.
— Ты совсем как папа: «Вырастешь — поймешь»! — передразнивала Катя.
Бабушка только вздыхала.
В храме на литургии Катя пробиралась вперед и отстаивала всю службу замечательно. Бабушка уже учила ее: когда на службе устанешь сильно, молись Николаю Угоднику, проси подкрепления. А икона Николая Угодника как раз была рядом с Катей. С Николаем Угодником Катя была накоротке и звала его «батюшка Никола». Дома, однако, быстро терялось чудное настроение, храмом подаренное, которое бабушка называла «благодатью Причастия». Очень не любила Катя врать маме и папе про рынок, где они не были. Бабушка при этих завиральных рассказах так страдала, что даже в лице менялась, — однако все же не решились они сказать правду. Остаток воскресенья до вечера проходил у Кати, по бабушкиной мерке, плохо.
— Транжиришь благодать, как пьяный купчик отцовские деньги, — так говорила бабушка Кате и сидела все время в своей комнатке.
Мама все воскресенье была чем-то занята, и Катя носилась между ней и папой, который сидел за столом, что-то писал и постоянно поминал какого-то Понырева, которого обещал обязательно съесть.
— Как съесть? — спрашивала всякий раз Катя, хотя слышала это уже сто раз.
— Живьем, — говорил папа, не отрываясь от бумаг.
