вошедший встал, подошел к безглазому изображению Варлаама и забуравил его своим расстрельным взглядом.
Проговорил усмешливо:
— Эх, яростная молодость, где ты?.. Это ведь мои пули в его глазах, Весельчак. Ярости-то много было, если бы еще и ума, хоть с десятую часть той ярости, м-да. Двадцатый год нашей власти и последний год пятилетки безбожия на исходе...
На исходе, на пороге.
Каковы ж наши итоги?
Шепчет ветер на дороге:
«Всем итогам вашим, слышь,
Кукиш с маслом, то бишь, шиш!»
Продекламировано было очень выразительно, правда, буйство из глаз совершенно исчезло, одна старческая опустошенность осталась.
— Да ну уж, прямо-таки и шиш? Не совсем шиш, вы ж сами...
— Ну да, постреляли, повзрывали много. Но и взрывалось, как ты знаешь, не всегда, — и так сверкнуло из глаз, что Весельчак даже поежился, однако все же автоматически улыбнулся.
— Это вы об этой церкви, что ль?
— Ну, коли с тобой сейчас сижу, то об этой. Ни шар двухтонный, ни вагон снарядов не взяли.
— Да ну, случайность это, хотя и странно...
— Два события, Весельчак, приведшие к одному итогу, уже не являются ни случайными, ни странными.
Тут Весельчак улыбнулся своей всегдашней улыбкой:
— Да ладно вам, Зелиг Менделевич! А сколько десятков тыщ взорвали и взорвалось?
— Четыре. Четыре десятка тысяч с мелким довеском.
— Ну вот, ха-ха-ха, ну мелкие проколы вроде этого, ну что они на фоне десятков тысяч? Ну, Зелиг Менделевич, ну вы же мой учитель, вы же говорили всегда: при буром и не смотри на мелочи...
— Слушай, Весельчак, а ты когда пытаешь, тоже смеешься?
— Зелиг Менделевич, ха-ха-ха, учитель! Да вы ж знаете, что я не пытаю, хватает моего смехоголоса, как вы сказали. Неподписантов нет у меня.
— Ой ли? А не запамятовал? — очень зловеще прозвучало.
— Ой, Зелиг Менделевич, да ну, та же мелочь, один из всей практики, да он уже расстрелян, наверное.
— Да именно он, один, и должен был подписать всю ту чушь, что ты на него вешал! Любой ценой!.. Один из всей практики, ёк твои кок! Все твои остальные подписанты — тьфу без него! И слова мои, как я учил тебя, не перевирай! Я говорил: при буром и устраняй каждую мелочь. А это означает, что если задумал что-то уничтожить, уничтожай до конца, дотла! Снаряды у них не взорвались? Эх, меня там не было... впрочем, чего теперь. Я, как ты знаешь, давно уже не чекист, а исследователь и звание мое комиссарское чисто формальное.
— Ой, Зелиг Менделевич, вот этого я бы не сказал.
— А ты ничего не говори, ты молчи, да слушай. Вот ты знаешь, на каком месте ты сидишь? Вот я и говорю, про мелочи болтаешь, а важнейшего не знаешь! А место это называется святым. И находиться на этом месте могут только дьяконы, священники и архиереи. Для остальных это место — табу! О, даже ты дергаешься, сиди, как сидел. Что, кстати, тот твой, который единственный неподписант, бывший поп полковой, настоятель бывший этого храма, он тебе не говорил об этом? Ты же здесь его допрашивал.
— Не-а, не говорил... не помню, значит — не говорил. Он все стоял, крестился и на этого безглазого Варлаама смотрел, да слезу пускал.
— Вот-вот, перед
