полумглу.
— Видите, — шептал он, указывая пальцем, — впереди двое, на облучке один, и она… ее белый платок… посередине сидит… между этими…
Он не договорил и кинулся от окна.
— Куда вы? — смущенно остановил его Лука Иванович.
— Не могу! — болезненно вырвалось у него.
Он выбежал из гостиной. Лука Иванович остался у окна, прислушиваясь к тому, что произойдет в передней. Раздался звонок. Шумно растворились двери, кто-то вскрикнул и засмеялся, — он узнал голос Юлии Федоровны.
— Не хотите остаться? — спросила она очень громко.
Ответа Пахоменки он уже не расслыхал.
— Ха-ха-ха! — разнеслось по всей квартире. — Да у вас нет ли при себе револьвера?
Хохот продолжался. Лука Иванович вздрогнул от него. Звук бубенчиков заставил его оглянуться опять на окно. Тройка проскакала назад, полная мужских темных фигур с светлеющимися фуражками.
XXVII
— Лука Иванович! — крикнула Юлия Федоровна и заставила его резко обернуться от окна.
Он быстро оглянул ее. Черное бархатное платье с кружевами бросилось ему прежде всего в глаза: оно было похоже скорее на театральный костюм; на плечи падала с головы тоже кружевная мантилья; в волосах, около левого уха, сидел яркий цветок. Лицо Юлии Федоровны пылало, темные глаза отливали золотистым блеском. Вся она, хотя и вошла с мороза, обдала его пахучей и жаркой атмосферой. В голове его тотчас же пронеслась тройка, а в ушах загудел шепот Пахоменки: 'обед в компании… с шампанским, крюшоны… позор, посрамление!..'
Лука Иванович подался шага на два вперед.
— Да что вы на меня так смотрите, Лука Иванович? Вот сейчас мой хохол убежал, точно сумасшедший, сказал мне какую-то дикость; я думала, он в меня пулю пустит в упор, право!..
Все это она кидала отрывочными фразами, пробираясь к кушетке и жестом приглашая его присесть рядом.
С первых слов ее Лука Иванович побледнел, потом нервная дрожь прошла у него по спине. Он сжал кулаки, желая овладеть собою, неловко упал на кресло и, пугаясь своего чувства, выговорил:
— Ваш хохол — вовсе не сумасшедший… Я видел здесь, как он мучился за вас. Я страдал с ним вместе…
Дальнейшие слова замерли у него. Он их точно еще сильнее испугался, чем самого чувства, заговорившего в нем с такой назойливостью.
Юлия Федоровна выпрямила голову, щеки ее чуть заметно вздрогнули, глаза слегка затуманились.
— Вы это серьезно? — тихо спросила она.
— Вы видите, — с возрастающим волнением вымолвил Лука Иванович.
— Совсем серьезно? — повторила она. Рот ее раскрылся, и все лицо приняло небывалое выражение почти физической боли.
— А то как же? — смог сказать Лука Иванович и отвел голову от ее взгляда.
— Нет, не надо! — заговорила она вдруг горячо и сосредоточенно, но как бы подавляя звуки собственного голоса. — Не надо этого, Лука Иваныч, ради самого Бога, не надо!..
— Вам его не жаль?
— Про кого вы говорите?
— Про этого… Пахоменку…
— Оставьте его!.. Что мне до него за дело! Он — мальчик. Я про вас, Лука Иваныч…
Она смолкла и опустилась головой на подушку кушетки.
— Почему же не надо? — смелее и громче выговорил он. — Юлия Федоровна, нельзя же вечно предаваться этой маслянице! Я не хочу проповедовать, но не могу и я так… Понимать я отказываюсь: чего вы ждете в таком, петербургском, пошлом, унизительном… разгуле?.. Извините, я не откажусь от этого слова!
Рыдания послышались в ответ.
Юлия Федоровна лежала головой на подушке. Ее стройное, роскошное тело колыхалось от судорожных всхлипываний. Лука Иванович протянул было к ней руки; но руки у него опустились. Он даже затаил дыхание — так неожиданно поразило его это.
Но рыдания продолжались недолго. Голова приподнялась. Она обтерла лицо почти стыдливым жестом, опустила глаза, поправила мантилью, сбившуюся на правую щеку, и прошептала все с той же интонацией:
— Не надо, Лука Иваныч! Я — отпетая.
— Чего же вы ждете в этой пошлости? — повторил Лука Иванович с такой суровостью, что сам не верил звукам своего голоса.
— Чего? Вы непременно хотите знать? Вы этого сами не чувствуете?.. Скука меня душит, Лука Иваныч, скука!..
Она протянула это слово унылой, страдающей нотой.
Так этот звук и резнул его по душе.
— Скука? — выговорил он растерянно.
— Да, а этого мало?..
— Но вы не живете… вы не знаете настоящей жизни, клянусь вам!..
— А вы знаете? — резко спросила она, приблизив к нему лицо. — Вы — литератор, интеллигентный человек, вы знаете, ха-ха-ха!.. Полноте, Лука Иваныч! это у вас с языка сорвалось, вы — не фразер, вы это
— Не делом, — все так же сурово возразил Лука Иванович, — а положением; не скукой страдаю я, а недовольством.
— Это все равно: вы себя только обманываете… и не один вы, а все подобные вам… Вы и мной-то заинтересовались от скуки… Ну, посмейте сказать, что с серьезной идеей, посмейте!
Она это крикнула.
— Посмею, — ответил Лука Иванович, и голос его дрогнул страстной нотой, — посмею!.. Вы меня обманули своей жизненностью, свежестью; я увидал в вашей натуре прекрасные дары, вы сами предложили мне указать вам другие интересы…
— А вы сейчас и пошли на эту удочку!.. Что же это, как не скука?
Движение губ ее придало лицу опять выражение едкой боли. Луке Ивановичу стало делаться жутко.
— Не обо мне идет речь, — выговорил он убитым голосом, — вас надо спасти от этой мертвечины!..
Слово Елены Ильинишны само подвернулось ему.
— Мертвечина!.. пожалуй… тем лучше… Но вы не спасете… Лука Иваныч, оставьте меня, если вы уже, в самом деле, очень меня жалеете. Измучитесь, истреплетесь… вы и сами станете мертвецом. Вы видели, я со дня на день откладывала свое спасение… Думаю: вот найду в себе силу, не будет меня глодать эта всегдашняя, глупая, барская, развратная, как хотите… тосска. Нет, все то же. Право, лучше уж, пока есть здоровье, забываться, хоть секундами, в чем-нибудь диком, нелепом; вставать, как я, в три часа, ложиться в 7 утра, бегать по всем этим грязным маскарадам, обедать, ужинать, шампанское пить, слушать всякое вранье… Лучше, Лука Иваныч, в тысячу раз лучше! Не нужно, по крайней мере, ничего искать, ни у кого
