головой и побежал к одной из двигающихся групп. Закрывая бумажник, Лука Иванович отчетливо заметил, что рядом с «канареечкой», как выразился поминальный распорядитель, лежала единственная зелененькая. В портмоне была у него еще кое-какая мелочь.
По левую сторону улицы, ведущей от кладбища, открылась кухмистерская с мезонином, где и даются обеды и завтраки после похорон. Гурьбой вошли туда все, принявшие участие 'в складчине', и через несколько минут расселись вокруг стола. Верблюжий армяк духом распорядился. Появились бутылки пива, два-три графинчика и какая-то закуска. Всем хотелось есть… Едва ли не один Лука Иванович воздерживался от кухмистерской трапезы. Он точно ждал, что из всего этого будет. Разговоры не вязались. Два резко обозначившихся кружка заняли два противоположных конца стола и отмалчивались. Только распорядитель да друг его художник в старомодном фраке и какой-то толстенький человек в мохнатом пальто (Лука Иванович признал в нем актера) оживляли трапезу.
Завтрак еще не кончился, бутылки пива еще не опорожнились и на дне графинчиков оставалось еще кое-что, когда дверь шумно растворилась, и в низкую столовую вошла, переваливаясь, обширная дама — лет сильно за пятьдесят — в пестрой шали и шляпе с пером. Лицо ее с преобладающим носом, покрыто было слоем сала. Громадный рот улыбался, и глаза прыгали, точно она явилась на именинное торжество.
— Ах, господа! — запела она, опускаясь на стул по самой средине стола и протягивая пухлую руку за остатками ветчины. — Как я жалею, что опоздала!.. Хотела привезти венок, бросить на могилу нашего бедного Платона… Не удалось!.. Но я вижу всех друзей его в сборе… Горчицы нет!.. Благодарю… Такой трагический конец!..
Этот поток слов, восклицаний и à parte сразу привлек внимание не одного Луки Ивановича: все общество обратилось в сторону говорившей особы.
— Вижу вас с особым удовольствием, — продолжала она уже с примесью торжественности и вилкой указала на двух господ: одного очень белокурого, другого — черноватого, сидевших по правую от нее руку. — Вы, Василий Сергеич, вы, Михаил Михайлыч, вы, можно сказать, — его душеприказчики… вас я призываю в свидетели; вы, я знаю, подтвердите правду моих слов…
'Это еще что?' — с усиленным интересом спросил Лука Иванович, присаживаясь поближе к столу; он все вспоминал, где и когда мог он видеть эту даму.
— Вам небезызвестно, господа, — обратилась она уже к всему обществу, — что бедный наш Платон томился, как узник… Такая светлая головка — и в рабском положении. И за что? За каких-нибудь презренных полтораста рублей!.. Гнусный жидишка с паршами засадил его… Полтораста рублишек — и всем известный писатель, талантливый, вдохновенный толкователь первых гениев всех веков — в долгушке! Можно ли было это вынести сердцу женщины? Отвечайте мне: можно ли?.. О! я не дожидалась толчка извне, я не стала спрашивать, на чьей обязанности лежит помощь собрату, избавление узника, — голос ее смягчился как бы слезами — нет, ничего этого не хотела знать я, бедная женщина, не имеющая ни капиталов, ни верного положения; я отыскала этого гнусного жидка… Но, господа, к чему рассказывать все эти подробности?.. Не хвалиться пришла я сюда!.. Не могу только не рассказать вам, как глубоко потрясен был покойный Платон Алексеич… В самый день его освобождения… вы знаете, что у него не было даже носильного платья; я все это устроила живой рукой… Так идем мы к моей квартире по Фонтанке, около самого английского клуба… вдруг он кидается к моим ногам: 'Прасковья Дмитриевна!' — вскрикивает он и хватает меня восторженно за колена. Ей-богу, господа! Я просто обомлела, это было в третьем часу. 'Благодетельница, избавительница моя!' — продолжает он, поднимая свои прекрасные глаза, и слезы градом-градом потекли у него на грудь. 'Тот только может чувствовать ваше благодеяние, кто вдыхает воздух свободы, кто еще вчера был жалкий узник!..' Да, господа, вот этими самыми словами.
Эффект на слушателей вышел не совсем такой, какого ожидала, вероятно, рассказчица. Белокурый заметно поморщился, черноватый даже отвернулся с пожатием плеч.
Но тучная дама продолжала свое повествование.
— Так и стоит на панели, господа, кричит: 'Избавительница, никому я не отдам моей трагедии — это он про перевод свой говорил, — вам принадлежит она, вы должны создать в ней тип, достойный шекспировского гения!..' Вы знаете, быть может, господа, что я душевно желала дебютировать именно в его переводе. Роль как раз идет к моим средствам. Я уже и дирекции заявила об этом, рукопись переписывалась для представления в комитет… И вдруг — внезапный, жалкий конец нашего незабвенного Платона! Так меня это и подкосило… Документа у меня, правда, никакого нет; он предлагал дать мне законнейшую расписку, но я отказалась…
Дама сделала громкую передышку, прожевала последний свой кусок, обтерла салфеткой не только губы, но и все лицо, встала и обернулась в угол 'душеприказчиков'.
— Василий Сергеич, Михал Михалыч! — более жалобно, чем торжественно, воскликнула она. — Призываю вас в свидетели. Вам, конечно, завещал Платон на словах, что не только трагедия его должна идти в мой дебют, но и поспектакльная плата в мою исключительную пользу, и гонорарий за печатание рукописи!..
Угол, к которому обратилась «избавительница», сурово молчал; но ни у кого не доставало духу приказать ее вывести.
— Гоните ее! — хотел было крикнуть Лука Иванович, но почувствовал, что все происходившее перед ним было слишком печально, чтобы вызывать такие протесты.
Один из «душеприказчиков», как величала их барыня, черноватый, наконец-то повел пренебрежительно плечами и глухо выговорил:
— Губа-то у вас — не дура, Прасковья Дмитриевна.
Как буря налетела на него барыня.
— Бога вы не боитесь, Василий Сергеич, да я небо призываю…
Дальше Лука Иванович уже не мог разобрать. Все поднялись с мест, начался общий спор и гам, грохот стульев и гул возгласов.
К Луке Ивановичу подкатился пухленький господин в мохнатом пальто и обнял его, улыбаясь посоловелыми глазами.
— И об одеждах его меташе жребий, — пролепетал он, принимаясь целоваться.
Лука Иванович с трудом освободился от его объятий; но пухленький господин все лез к нему, нашептывая удушливым, жирным голосом:
— Давно вас люблю и уважаю… Вы — человек, а мы все, сколько тут ни есть… одна, с позволения сказать…
С силой оттолкнул его от себя Лука Иванович и попал, у самой выходной двери, в руки распорядителя в желтом армяке.
— На минуточку! — крикнул тот с деловой миной; глаза его уже сильно блистали. — На одну секундочку!.. После Платона Алексеича остались у нас в номере кое-какие книжонки… Он не успел перевезти на квартиру… англицкие есть, я сам видел. Так мы с художником Карпатским предлагаем разыграть всю эту рухлядь в лотерею, по сорока копеечек билет… вот здесь же и разобрать могут… Не откажите… собрат был… жалости достойно!..
— Извольте, — сунул ему Лука Иванович два двугривенных и кинулся на лестницу.
Гам все усиливался и усиливался, покрываемый визгливыми нотами 'избавительницы'.
XXXII
Свежий воздух обдувал лицо Луки Ивановича, но голова его не поднималась; она была опущена еще ниже, чем два часа перед тем, когда он шел за гробовыми дрогами «собрата» на кладбище. Нестерпимо стало ему в кухмистерском мезонине; даже он, после стольких горьких дум и испытаний, не ожидал подобного финала. Теперь его не жгло и не мозжило, как тогда, когда он стоял у окна в гостиной Юлии Федоровны и глядел на ночную вьюгу; нет, но его давила тупая боль: острое чувство обиды и бессилия переходило в хроническую скорбь. Но не должен ли он считать себя еще избранником в настоящую минуту уже за то, что он идет в
