в своих письмах о ней никогда не упоминает. Осенью он ехал на новое место работы в Ленинград, остановился на один день в Ростове и пришел повидать нас, но он приехал в рабочий день и я была целый день на службе, так что виделись мы недолго. Он доволен переводом. Интересно, бродя без дела по городу, он купил себе фетровую шляпу и мне было очень странно видеть его в шляпе. Все время, что я его знаю, он носил фуражку одного и того же фасона, а тут вдруг шляпа!
— Что же, он сделался франтом?
— Нет, увидел и купил, а потом, может, и пожалел… Оля, ты еще долго будешь жить в Сибири?
— Пока кончим плотину; вероятно, в следующем году. Потом поеду другую строить, только теперь туда, где работают вольные.
— Так и будешь странствовать, как перекати-поле?
— Странствовать очень интересно. Я не думаю, что я смогла бы жить всю жизнь на одном месте.
Все время, пока Ольга была со мной, в моем уме стоял вопрос: присоединилась ли она к антикоммунистической организации? Нашла ли ее? Когда-то она даже собиралась организовать такую, предлагала мне начать вместе. Наконец я решилась и спросила.
— В настоящих условиях моей жизни — это невозможно, — коротко ответила она.
Я, не собираясь заниматься политической деятельностью, не стала расспрашивать ее более подробно.
12
Наш инженер по организации труда, тов. Коваль, с которым я работаю в одной комнате, очень интересный человек. Он интеллигентный, начитанный, с хорошими манерами, и я была удивлена, когда он один раз сказал мне, что не помнит своей семьи и воспитывался в приюте.
— Не знаете, кто были ваши родители?
— Совершенно не помню их и не знаю. Мне кажется, меня передавали из одной семьи в другую несколько раз прежде чем я попал в приют. Я убегал из приюта и был некоторое время беспризорником. Потом мне посчастливилось, я попал в школу к Макаренко, вы, вероятно, знаете об этой школе, о ней написана 'Педагогическая поэма'.
— Эту книгу я читала. Но все-таки, если ваши родители погибли в гражданскую войну, так вам в то время было семь или шесть лет, вы должны их помнить.
— Очень смутно помню. Дело в том, что в приюте и в беспризорниках мы так часто рассказывали вымыслы о наших родителях, прибавляя к своим воспоминаниям то, что нам нравилось в рассказах других, что в конце концов правда так перемешалась с вымыслом, что я и сам теперь не могу их рассортировать! Я помню одно время я был твердо уверен, что мой отец был Чапаев[3], а один мой товарищ, беспризорник, уверял всех, что его отец был Стенька Разин. Ему очень нравилась песня о Стеньке Разине, вот он и выбрал его себе в отцы, выбрал, а потом и сам поверил.
Жизни в родительском доме я не помню, а вот приют помню хорошо. Мы там страшно голодали, помню, как однажды я сидел у окна, ловил мух и ел.
— Какой ужас! Но ведь если съешь муху, то потом обязательно вытошнит.
— Вытошнит, если нечаянно проглотишь живую муху, она шевелится в пищеводе и вызывает тошноту, но если муха убита, то ничего. Я испытывал это сам и знаю, я съел их не одну сотню в то время.
Меня чуть не вытошнило, слушая его, и я перевела поскорей разговор на другое.
— Что, жизнь действительно была так интересна у Макаренко, как описано в книге?
— Не совсем так. Книга романтизирует события, иначе не интересно было бы читать. Но в основном правда. Многие мальчишки не поддавались обработке и убегали, дисциплина была невыносима для них, а я поддался довольно легко.
— Вы в комсомол записались еще в школе?
— Да.
— Я думаю, вам были трудны после свободы беспризорника дисциплина школы и дисциплина комсомола.
— Сделавшись комсомольцем, я сам стал дисциплинировать своих товарищей и это было интересно.
Дисциплинировать товарищей он продолжает и теперь. Кроме работы на комбинате, он еще член крайкома комсомола.
Сегодня поденщица, приходившая каждую субботу делать большую уборку в квартире, мыть полы, окна, выбивать пыль из постелей и т.п., задержалась допоздна; я думаю, она заговорилась с Давыдовной, когда меня не было дома. Она ушла, унося с собой белье для стирки, когда было уже совсем темно.
Вскоре ее привел к нам обратно милиционер. Поздоровавшись со мной по-военному, он сказал:
— Эта гражданка говорит, что несет ваше белье для стирки к себе домой. Это правда?
— Правда, почему вы ее задержали?
— Подозрительно! Бежит ночью с большим узлом. Я решил проверить.
— Я бежала потому, что у меня дома маленький ребенок…
Милиционер, извинившись, ушел.
Наташа наблюдала эту сцену с необыкновенным вниманием. Немного погодя возвратился Сережа и она сразу же бросилась к нему.
— Папа, угадай, кто к нам приходил? Кто-то очень интересный.
— Бармалей?
— Нет.
— Буратино?[4]
— Нет, ни за что не угадаешь! Милиционер! Настоящий милиционер в форме, в фуражке и с револьвером! Он, когда вошел, сделал маме вот так, — и она изобразила, как милиционер сделал 'под козырек'.
— Да что ты! — удивился Сережа. — Зачем же он приходил?
— Он арестовал Степановну и привел ее к маме. Думал, что она жулик, а мама сказала ему, что Степановна не жульница, а милиционер сказал: зачем же она бежала с узлом? — а Степановна сказала, у нее дома маленькие дети, а милиционер сказал, он должен был проверить, а потом он сказал 'извините гражданка' и ушел.
— Смотри-ка, целое событие, а что стало со Степановной?
— Ушла домой с милиционером.
Потом, когда Наташа заснула, Сережа спросил:
— Почему Наташа пришла в такое возбуждение при виде милиционера?
— Наташа и Давыдовна, гуляя, часто останавливаются на площади Карла Маркса и наблюдают работу милиционеров. У Давыдовны муж был милиционер и она подробно объясняет Наташе, как милиционер следит за порядком в городе. Наташе милиционер кажется очень важной персоной. Он поднимает руку—и все движение останавливается. Он показывает, кому ехать, а кому ждать. Вот она и обрадовалась, увидев его так близко у нас в доме.
Весной к нам на гастроли приехала труппа оперы и балета из Свердловска. Один из наших счетоводов, выступавший также по местному радио как певец, сообщил о предстоящем приезде труппы задолго до того, как в городе появились объявления. Придя раз в контору, он сказал:
— Товарищи, ни за что не пропустите послушать эту труппу. Особенно позаботьтесь достать билеты на 'Бориса Годунова'. Постановка особая, юбилейная — сто лет со дня рождения Мусоргского. Мне рассказывали, что почти весь реквизит на эту постановку: утварь, костюмы, мебель — настоящий, взят из музея. А артист, который поет Годунова, замечательно хорош, я слышал его по радио. Боже мой! Когда он поет: 'Все мальчики кровавые в глазах…' — мороз по коже продирает!
— Ну какая там может быть хорошая труппа из Свердловска, — сказал Коваль, — вот если бы из Большого приехали, тогда другое дело.
