обычаях, языке. Для сицилийца слово это применительно к человеку имеет целый спектр значений. Это и «неверный», и нарушающий традиции (причем нередко в положительном смысле), и чересчур смуглокожий, с густой, курчавой шевелюрой, как у африканца. В деревнях и по сей день можно услышать, как какая- нибудь сицилийка, браня мальчишку-разбойника, называет его «маммалукко» — мамлюк. А в народных сказаниях смешение христианской символики с арабской, мусульманской и вовсе неразрывно.
По свидетельству историка и поэта Франческо Ланцы, в сицилийских легендах «противопоставление христиан и мусульман имеет чисти художественную ценность и не несет в себе абсолютно никаких моральных оценок». Это наблюдение может служить ключом к толкованию «Сарацинских новелл» Джузеппе Бонавири. Так, самому Иисусу Христу приписывается сарацинское происхождение («Иисус и Джуфa»), а в другой новелле — неслыханное богохульство! — он даже становится мышью. Хотя, безусловно, речь идет не об исторически достоверном Иисусе, а о мифологическом существе из сицилийского фольклора, опоэтизированном Бонавири в своих сказках — одновременно и авторских, и народных. Таким образом, преображенная, увиденная в новой перспективе, история Иисуса становится историей сарацинской, сицилийской и оттого приобретает черты современности… Иисус, Джуфа и Орланд — Святая троица, распятая на оливковых деревьях.
Невеселое заключение, не так ли? Но Бонавири убежден, что печаль — естественное состояние человека, одинокого и затерянного в огромном мире.
Тоской, печалью наполнены души многих персонажей Бонавири. Грустят крестьянка Пеппа и ястреб Апомео из «Волшебного леса», заглавный герой рассказа «Женщины дона Федерико Мусумечи» и звонарь в одноименной новелле. Лишь в единении с природой — травой, деревьями, речками и водопадами, морем и небом, — в ощущении себя пусть маленькой, но мыслящей их частицей видит автор спасение от извечной тоски бытия. А еще помогает Бонавири в борьбе с экзистенциальным сплином неизменно присущее ему чувство юмора. Оно проявляется и в стилистике, в причудливом, но органичном соседстве просторечий, научных терминов, газетных клише, диалектизмов и строгого литературного языка. А как неожиданны и стремительны переходы от лирического, неторопливого повествования к беспощадному натурализму, от высокого пафоса в духе греческой трагедии в сцене гибели Чернявого к поистине Чеховскому «Хамелеону», когда фашистские главари Минео, одурев от страха в преддверии прихода американских войск, вновь и вновь снимают и вывешивают портрет Муссолини («Каменная река»).
В Минео, где прошли его детство и юность, по-прежнему черпает писатель свое вдохновение — даже теперь, когда уже тридцать два года живет вдали от родной деревни, в гористом крае Чочария. Он и поныне работает врачом-кардиологом в поликлинике городка Фрозиноне и лечит чочарцев и чочарок, уважительно называющих его «синьор дотторе» — «господин доктор».
В этом маленьком городке, рассказывает Бонавири журналисту Риккардо Скарпе, живется и работается хорошо и спокойно. «Если не считать симпозиума о моем творчестве, организованного провинциальными властями, как писатель я во Фрозиноне почти никому не известен. И если вдруг кто- нибудь об этом вспомнит, мне тут же начинают предлагать самые нелепые вещи. Недавно классический лицей города пригласил меня прочесть лекцию о Войцехе Ярузельском (?!). Ну что я, спрашивается, могу сказать о Ярузельском?!»
Нет, актуальные политические события ему отнюдь не чужды, хотя он и не считает себя вправе говорить о них с трибуны. Зато он может поведать нам очень многое о жизни человека, его величии и ничтожности, о неразрывном единстве с землей, которую современный человек воспевает, но нередко и губит, о страданиях и радостях родной Сицилии, ставшей для Бонавири эпицентром и прообразом мира. И — что важнее всего — он умеет «разговорить» немую природу, сделать ее своим собеседником и в то же время придать ей ореол сказочности и поэзии. В нем живет высокий дар гармонии. Все это вместе, в причудливом сочетании, и создает большого, непохожего на других итальянского писателя Джузеппе Бонавири.
Джузеппе Бонавири
КАМЕННАЯ РЕКА
I
Сверху на нас обрушился град желтых камешков: это Нахалюга, Чернявый и Тури Гуастедда в погоне за ящерицей карабкались на скалу, цепляясь за чахлый кустарник.
— Эй вы, потише там! — крикнул Золотничок, вытянув голову вверх; он сидел рядом со мной и с Чуридду Симили. — Да вон, за тем кустом ежевики — не видите, что ли? Хватайте ее, хватайте!
Мы все взмокли. Нахалюга что-то кричал нам сверху, но неразборчиво, а Чернявый — он стоял чуть, ниже — вдруг воскликнул:
— Вот она, змеюка! Стеблем ее не поймаешь — выскользнет. Может, размозжить ей голову камнем?
— Ты что! — в один голос отозвались Чуридду Симили и Тури Гуастедда. — Всю игру испортишь!
Но Чернявый не стал их слушать: уцепившись одной рукой за выступ скалы, а другой зажав камень, он с перекошенным от злости лицом принялся лупить ящерицу по голове; камень вырвался и покатился прямо на нас.
— Ну, гад! — прошипел Золотничок.
— Эй, ты что, ослеп, дубина! — крикнул я. — Чуть башку нам не проломил!
Тури на четвереньках полез вверх по скале; у нас перед глазами мелькали его штаны, все в заплатках.
— А ты-то куда? — удивился я.
— Вон она, в расщелину юркнула. Подожгу пучок травы и выкурю ее оттуда.
Мы с Золотничком уставились на ту расщелину, где скрылась ящерица: вот сейчас она выскочит и, увлекая за собой поток камней, сорвется прямо к нам, в колючие заросли.
Но внезапно мы вздрогнули от протяжного крика или стона: поначалу даже непонятно было, кто это — зверь или человек.
Чернявый взглянул вверх, на раскаленную солнцем вершину.
— Что это с ним? — бросил он отрывисто.
— Гляди, куда он забрался. — Золотничок потянул меня за рукав.
Нахалюга, ловкий, как белка, полез по склону: ему не терпелось узнать, что там у Тури. А тот сверху знаками приказывал нам не шуметь и осторожно ползти к нему.
— Да не слушай ты этого психа, — сказал Золотничок. — Давай лучше здесь пересидим.
— Еще чего! — Я аж задохнулся от гнева. — Можешь сидеть тут сколько влезет, а я пойду.
Из-под ног осыпались камни и глина. Глаза застилала пыль.
Нахалюга уже стоял, отдуваясь, рядом с Тури; оба махали нам рукой: мол, потише вы там.
Мы доползли до Чернявого, который ковырял палкой в расщелине, пытаясь выгнать оттуда ящерицу.
— И вы туда же, за этими полоумными! — презрительно скривился он. — Небось ястреба на Лысой горе углядели — эка невидаль! А я вот ящерку сейчас ухвачу за хвост и на куски разделаю.
— Разбежался! — сказал я. — Да тебе ее за сто лет не поймать.
Карабкаться становилось все труднее: склон был почти отвесный, об острые камни мы ободрали в кровь руки, земля сыпалась прямо на голову Чернявому.
