Яков Модестович повесил трубку.
Поднял с постели дочь Катю.
Она подсела к разбитому «ундервуду» и под диктовку отца, еле-еле успевая за ним, двумя пальцами отстучала:
«Вы берете на себя всю ответственность… срываете выступление… на международном конкурсе тепловозов первого и единственного русского тепловоза, постройка которого начата по инициативе тов. В. И. Ленина, срочно велась нами… между прочим, с целью показать производительную мощь республики на международном конкурсе тепловозов…»
Я читаю это длинное сердитое письмо Якова Модестовича, сохранившееся в Ленинградском архиве Октябрьской революции, и воображаю, как Коршунов, прочитав письмо, стучит кулаком в фанерную стенку и к нему заходит Владимир Карлович Скорчеллетти.
— На, читай, — говорит Коршунов и ждет, пока Скорчеллетти прочтет письмо Гаккеля. — Ну что, прав профессор?
— Прав, — говорит Скорчеллетти.
— А мы?
— И мы правы, — говорит Скорчеллетти.
— Мы можем еще поднатужиться? — спрашивает Коршунов.
— Нет, — говорит Скорчеллетти.
— Владимир Карлович, надо, — просит Коршунов.
— Хорошо, поднатужимся, — говорит Скорчеллетти.
— Я думал, итальянцы — заводной народ, — смеется Коршунов. — А ты спокоен.
— Я не спокоен, — говорит Скорчеллетти. — Я волнуюсь.
— Давай постараемся ускорить, Владимир Карлович, — просит Коршунов.
— Хорошо, — говорит Скорчеллетти. — Мы постараемся ускорить.
И Коршунов царапающим пером пишет бледными красными чернилами поперек письма Гаккеля: «В дело».
О тогдашней жизни Якова Модестовича мне рассказывают три заводских ветерана — Константин Михайлович Терентьев, Сергей Прокофьевич Егоров и Николай Степанович Сорокин.
Старше всех Терентьев. В начале двадцатых он уже был механиком по дизелям.
Помнит, как однажды вызвал его Коршунов, познакомил с худощавым мужчиной в пенсне, с профессорской бородкой.
— Инженер Гаккель, — сказал Коршунов. — Будет строить на заводе сухопутный дизелевоз. Пойдешь к нему механиком.
Вместе с Гаккелем Терентьев съездил на соседний завод, отобрал тысячесильный дизель «Виккерс», принадлежащий военному ведомству.
Помнится, военные заартачились, и Якову Модестовичу пришлось обратиться в Москву.
Я читаю Константину Михайловичу выдержку из докладной Кржижановского Ленину по тепловозному вопросу:
«…Имущество находится в распоряжении Военного ведомства, которое отказало в его передаче. Считая постройку дизель-электровоза из имеющихся частей крайне важной и нужной, Госплан всемерно поддерживает ходатайство комиссии о передаче ей этого оборудования».
Должно быть, Владимир Ильич поддержал тогда тепловозостроителей, настоял, чтобы им отдали оборудование.
— Яков Модестович каждый день нам повторял: «Вы выполняете прямой заказ Ленина», — говорит Терентьев.
Он часто бывал в доме у Гаккелей.
Вспоминает: они жили просто, дружно, весело.
В самые тяжелые дни умели пошутить, посмеяться.
Но вдруг речь заходила о чем-нибудь странном, печальном, таинственном…
Однажды они с Яковом Модестовичем обговаривали предстоящее испытание дизеля, подсчитывали, сколько надо мазута запасти.
Неожиданно Гаккель сказал:
— Знаете, Константин Михайлович, в этом самом доме, Фонтанка, 24, родители декабриста Пестеля ожидали приговора своему сыну.
Терентьев невольно будто к чему-то прислушался…
— В этой комнате отец ночами не спал, знал, что сыну грозит эшафот, а спасти его он бессилен… — Гаккель сказал: — На свете нет ничего страшнее, Константин Михайлович, чем чувство собственного бессилия…
В другой раз показал на портрет молодого красавца на стене:
— Брат моей жены Александр Успенский, сын писателя Глеба Ивановича Успенского. Умер совсем молодым… Жена его, тоже молодая, веселая, беспечная… мы звали ее Наядой и не очень верили в серьезные чувства к Саше… А в день его смерти она… застрелилась…
И Терентьев опять словно к чему-то прислушался.
В этом простом и веселом доме иной раз хотелось говорить только шепотом и ходить на цыпочках, осторожно — как в музее.
…С Терентьевым к Гаккелям часто приходил Сергей Прокофьевич Егоров.
За малый рост его звали на заводе «полудюймовкой» или «полудюймовочкой».
— Вы прямо из сказки Андерсена, — сказал ему Гаккель.
У них с Яковом Модестовичем как-то состоялся разговор о крейсерах «Исмаил» и «Наварин».
Циркулировали упорные слухи, будто после революции их разрезали на металл и продали металл за границу.
— Жалко до слез, — сказал Егоров.
Яков Модестович ответил сердито:
— Когда научимся по-настоящему строить, разучимся разрушать…
…Николай Степанович Сорокин был в те годы много моложе Терентьева и Егорова.
Он состоял в комсомоле и учился в организованной Коршуновым школе заводского ученичества.
Участие в постройке тепловоза было для него производственной практикой.
Дочкам Якова Модестовича, Кате и Маше, Сорокин рассказывал о заводском комсомоле: на субботниках они разгружали дрова, ремонтировали бани и лазареты, в кружках всеобуча учились военному делу…
Яков Модестович сказал ему однажды:
— Я очень рад, что тепловоз строят молодые.
— Старики бы сработали лучше, — предположил Сорокин.
— Нет, молодое — молодым, — уверенно сказал Гаккель.
Николай Степанович вспоминает: в семье Гаккелей кормили скромно, но по тем временам вкусно.
Ольга Глебовна шутила:
— Черные сухари вкуснее, если сушить их с хорошим настроением.
По вечерам Ольга Глебовна рубила в кухне солонину на котлеты, а кто-нибудь из девочек вслух читал ей Пушкина или английские сонеты.
Как-то, все вместе, отправились на публичный диспут, организованный художником Бенуа: какие скамейки понадобятся будущему Петрограду — классика, ампир или что-нибудь футуристическое?
Обратно всю дорогу до Васильевского острова шли пешком и продолжали спорить о скамейках.
Жена Скорчеллетти, певица Мариинского театра Елизавета Пименовна, организовала на Балтийском заводе выездной спектакль, оперу «Демон».
Коршунов выделил для артистов немного ячневой крупы, но поставил условие: хор пусть поет свой, самодеятельный.
