атамана казачества всерусского. Сечь подомнем, Дон повяжем. Всю нынешнюю смуту московскую через кордоны выплеснем в земли соседние, наперво в Речь Посполитую в наказание за предательства шляхетские… А в Московии — казацкое царство без бояр-захребетников и прочих никчемных людишек, без меры расплодившихся в русской земле…
Рука Заруцкого тяжелеет на плече Марины. Чуть повела плечом. Снял.
— Ишь, какая ты скорая! Повесь дюжину! Навешались уже. Астрахань потеряем — куда подаваться? Одно останется — идти за Камень или на Яик, и там конец нашему делу…
Неожиданно Марина говорит спокойным голосом, и эти ее перемены всегда действуют одинаково: завораживают Заруцкого.
— Астрахань потеряем, если царицу во мне перестанут видеть. Нельзя повесить, тогда выпусти всех из подвала пыточного. Быдло покоряется силе и милости царской, но только царской и такой, чтоб непонятно, отчего она происходит, как благодать и гнев Божий. Понял?
Заруцкий довольно ухмыляется. Снова его рука на плече Марины — лишь чуть касается, и под этим касанием Марина распрямляется и станом, и взором. Она царица! За ней правда и милость Божия! Шепчет любимую фразу Барбары Казановской, фразу, в сущности, совершенно пустую, но Барбара умеет произносить ее с каким-то особым значением, и оттого в устах ее три слова звучат как начало молитвы, продиктованной самой Матерью Божией: «Вшистко бендзе добже… Вшистко бендзе добже…»
2
Корчма полупуста. Навстречу вошедшему Олуфьеву, кланяясь и, как всегда, таинственно улыбаясь, спешит хозяин, юркий татарин, в крещении Михаил, но которого все зовут Муса, что почему-то каждый раз тревожит корчмаря, и он демонстративно крестится на почерневший от кабацкой копоти лик Николая Угодника в дальнем и самом темном углу, где лампада хотя и висит, но никогда не зажигается. В торце длинного, массивного дубового стола, шестью толстыми стойками не вколоченного в пол, а скорее врытого в самый фундамент, на таких же массивных лавках, корнями тоже уходящих куда-то в пол, — сидят несколько давно охмелевших черкас. Свесив длинные остроконечные усы к столу, согнувшись над столом голова к голове, казаки негромко поют какую-то из тех своих песен, от которых даже у равнодушной до песен Марины подлетают к переносице ее змеиные брови.
Олуфьев проходит к другому концу стола у маленького оконца, лишь наполовину по-летнему перекрытого слюдяной плиткой. Через другую половину с вялыми порывами ветра проникают в корчму запахи с Волги, с пологого песчаного берега, с ладейной слободы — запахи рыбной трухи, смолений, кострищ и запах воды, необычный запах волжской воды, удививший Олуфьева по приходе в Астрахань. Сколько рек повидал на веку, переплывал, тонул, ходил бродом — от Вислы до Терека, а чтобы вот так пахла вода — плохо ли, хорошо ли — не понять, такого не встречалось. Или, может, не замечал?
Многого не замечал он вокруг себя, когда жил, словно рысака дикоглазого объезжал. Потом, когда вдруг, выброшенного из седла, не укрощенная им жизнь сама поволокла его на аркане, стал чувствителен к пустякам, словно другое зрение открылось, дотошное и тошное, потому что ненужное.
Корчмарь рядом, заискивающе и плутовато смотрит в глаза.
— Болярин нехорошо! Не надо… Болярин девка надо! Вот такой брови!
Прикладывает морщинистые ладошки к своему лбу над глазами и подмигивает сразу обоими.
Эх, нет, Муса-Михаил! Не снимают камня с души твои татарские бровастые красавицы. Не раз проверено. Поначалу да во хмелю сладко снимать мед с алых губ юных прелестниц, вроде бы молодеешь духом и телом, и кажется, все можно снова начать — скакать да махать саблей, захлебываясь воздухом степным… А потом каково! Тошней тошного…
Посмеялась судьба. Как щенка беспутного, привязала к седлу маленькой остроносой шляхтянки, и покатился по Руси клубок сплетенных судеб, да все под гору, под гору, не успеешь оглянуться… И не остановиться одному, а вместе с ней до самого последнего, до самого страшного. А оно уже не за горами — последнее и страшное. Кроме Заруцкого, никто уже не верит в его казацкое государство. Да еще в Астрахани! И почему только не бегут прочь? Что удерживает людей у Заруцкого? Марина?
На расписном персидском подносе подает Муса вываренное в луковом соусе мясо, еще дымящееся, и запах лука поглощает в себе все прочие запахи. Олуфьев же морщится досадливо: после придется на ветру выстаивать, чтобы избавиться от этого въедливого запаха, Марина его не выносит, хотя могла бы уже и привыкнуть за годы мотанья по Руси с людьми, пропахшими то луком, то чесноком, то мускусом. А уж запах лошадиного пота — вся Русь им полна нынче с начала смуты, словно пот лошадиный и смута, как сабля и ножны, повязаны, хотя вовсе не так — с кровью людской, со стенаниями и проклятиями повязана смута, с разбоем и воровством, еще, правда, с надеждами страстными… Только надежды в душах, а кровь и злодейство — потопом по всей земле…
Ковш меду на столе. И еще итальянская двурогая вилка серебра нечистого. Не иначе как у черкас выменял ее Муса для угощения гостей нехолопского звания. У черкас чего только не бывает в сумах переметных. Глаз, как у воронья, цепкий, рука ухватлива, а горло к питию ненасытно… Зато поют, черти! И откуда что берется? Словно какой-то благодатный задаток дан этому народцу, распорядиться он им не может или не умеет и лишь песней выплескивает в мир и в души неосознанную жажду правды людской или Божией…
Дверь в корчму не открывается — распахивается настежь, и не входит — вваливается Тереня Ус со товарищи. Атаман волжской ватаги все в том же кафтане казненного воеводы астраханского Хворостинина, из одного лишь боярского упрямства не пожелавшего признать Марину и «воренка» — так именуют Марининого сына новые московские власти в своих письмах, что рассылаются от имени Михаила Романова по Волге, Дону и Тереку. Про Тереню Олуфьев имеет особые думы, которые никому не высказывает, но с каждой встречей, как лицом к лицу столкнутся, думы эти становятся горше прежнего.
Если б имел дар живого письма да пожелай бы намалевать облик Ивана Заруцкого так, чтобы, кто ни посмотрел, отвратностью захлебнулся — то и был бы Тереня Ус черта в черту — кривое зеркало Ивашки. Низкорослый, шириною плеч невиданной, кривоногий и коротконогий, кулаки — молоты, сам видел однажды, как в ярости одним ударом под глаз убил Тереня коня своенравного, все четыре ноги как подломились, рухнул и не всхрапнул даже. Но обликом — вот уж диво! — схож Тереня с Заруцким, зрачков сверканием хотя бы. Лоб уже, но брови с Ивашкиных слеплены, и губы, особенно когда брань извергают, и усы вразлет, точь-в-точь Ивашкины. Хитер и умен. Ни разу не видал Олуфьев, чтобы Тереня встал рядом с Заруцким на виду у казаков, урод уродом смотрелся бы, всегда где-то сбоку, сзади… И только в седле да в бою — тут уж мерка другая: кто лих, тот и красив…
Но главная дума боярина про то, как по издыхании смуты с каждым разом все дурнее ликом люди вокруг него, словно осадок породы человеческой. Завтра, не дай Бог, погибни Заруцкий от сабли или пули, и на его месте окажется рядом с Мариной этот бык гишпанский, сущий вепрь — последнее поругание бывшей царице московской…
Казаки Теренины галдят, черкасы песней захлебнулись, зло косятся на другой конец дубового стола, жуют обвислые усы. Татарская рожа Мусы-Михаила судорогой угождения сведена, мечется по корчме из конца в конец, знает стервец: у Терени карман пуст не бывает, Тереня щедр, когда не один, когда ватагу поит и кормит. Олуфьев это тоже знает. Все они одинаковы, эти воры-атаманы, нагляделся вдосталь. Роет Тереня Ус под Заруцкого, но осторожно роет, с дальним прицелом, и очень возможно, что в прицеле том не только Заруцкого нет, но и Марины с сыном ее, потому что Тереня Ус — это уже даже не смута, но только одно воровство разбойное, на казацкой воле и удали замешенное. Искоса подглядывая за атаманом волгарей, именно в эту минуту почувствовал Олуфьев, как истосковался по обычной государевой службе, понял, как никогда до того, сколь счастливое было то время, при Годунове — само собой, но даже Шуйский, которого не любил и которому не верил, но и при нем еще — за спиной, как стена крепостная, правота дела государственного. А потом, как за Мариной увязался, который год уже что перекати-поле — один, любому ветру податлив, а рожи вокруг с каждым разом отвратнее прежних…
С особым волнением вспомнил, как удостоен был чести идти с боярами и митрополитом в Новодевичий монастырь уговаривать Годунова на царство, как вместе со всеми пал на колени, получив согласие, какие
