Наверное, это был сон! Но кой сон...
Я никак не мог проснуться.Только приходя опять в старый квартал просыпался. Постепенно, шаг за шагом...
А потом, возвращаясь, подходя к баракам, когда в ноздрях появлялся запах хозяйственного мыла... Когда в открытых окнах мелькали волосатые лица с тусклыми глазами... Когда женщины выплескивали помои из окна и снова орали друг на друга... Я мгновенно засыпал! Это было как обморок! И в обмороке я шел, здоровался, плевал сквозь зубы, смотрел презрительно на то, на что здесь было принято смотреть презрительно... Засовывал руки в карманы... Пинал двери... Тупо смотрел на котенка, который, шатаясь, брел по коридору... Который тоже отбывал срок... И тоже был в обмороке...
Я выходил из своей двухэтажки и брел на свалку. В глубоком сне без сновидений... Я мог убить кого- нибудь и не заметить... Многие здесь убивали друг друга... За чашку чая... За слово «козел»... За пачку «Примы»...
Потом они не могли ничего сказать... Они крутили головами и смотрели по сторонам... Они просыпались на секунду от кошмара... И снова, снова, снова...
Воскресные полдни...
Старики, выползающие из нор, их трико и майки, они замирают, глядя в пол, в трещины... Склоненные голые головы, птичьи шеи, руки, свисающие с колен... Будто отпустившие сеть руки и ее сносит течением...
Голуби в ослепительном небе полдня... Мухи, ползающие по плечам...
Взрыв голубей: турманы, сизари, пижоны... Далекая песня: «Голуби летят над нашей зоной... Голубям нигде преграды нет... Вот бы нам всем вместе с голубями... На родную землю улететь...»
Белье висит на веревках. Серые простыни и огромные черные трусы, майки, штаны... Это паруса нашего двора. Мы вошли в штиль, и мы спим. Нас можно резать на куски пилой «Дружба»... Мы стали планктоном!..
К нам приближается песня! Это Валя Ашхабад... Он ждет своего старшего брата, который служит на флоте. У Вали уже есть ходка. Правда, «условно». Ему всего пятнадцать, и он поет как ангел. Даже баптисты к нему клеились, уж на что тугоухие! Мужики в воскресенье его просят спеть. «Валь, а Валь... Спой... На душе так...»
Валя мне нравился. Но я к нему не подходил близко. Еще скажет что-нибудь, потом вообще «без подъебки срать не сможешь!» У него было стройное, еще мальчишеское тело. И он его совсем не замечал. Летом он не носил ничего, кроме штанов и сланцев. Вечерами он мазал чем-то «цыпки» и шипел от боли.
От него веяло свежестью. Это странное сочетание серых глаз и загара...
«Он чистый еще», — говорили «химики». Его мать ходила тихонько, будто боялась спугнуть Вальку.
Он залезает на крышу сарая. Какое-то время он стоит и смотрит в небо. Все ждут... «Голуби летят над нашей зоной! Голубям нигде преграды нет...»
Его звонкий, чистый голос плывет над нашим кварталом, над стадионом... Он катится звонко над городком...
В ослепительном небе нашего полдня голос плывет как надежда... Как вера... Как вера неизвестно во что...
Я вижу слезы на глазах мужиков!
«Вот бы нам всем вместе с голубями... На родную землю улететь!..» — поет Валя, и его свежечеканенный голос катится по небу... Как серебряная лодочка, как далекий призыв жизни...
Наши глаза обращены в небо. Мы все в ожидании. Мертвецы, мы ждем настоящей жизни, чтоб умереть...
«Эх... Бля... — вдруг не выдержит кто-то. — Вот она... Жизнь...»
Валя споет свою песню и сидит, курит на крыше. Он свесил ноги и смотрит в начало улицы. Мужики удивленно осматриваются. Они будто проснулись от сказочного сна...
Они проходят и дают Вале сигареты.
--- Молодец, Валька! --- Ой, бля! Ну и голосина у тебя! ---
Однажды его брат пришел.
--- Суки, они всегда перед выходом остригают наголо! — ругался Валя...
--- Гады! Я их растил-растил перед дембелем, а они... — кричал его брат.
Они оба оказались стриженые.
--- Мой брательник пришел! --- Да! Братан мой с флота вернулся! ---
Вальку принес на руках матрос. Они появились оттуда, куда все время смотрел Валька. Матрос был в бушлате. Клеши подметали пыль. Валька совсем пьян. Он свесился с рук брата и орал.
На веревках потом появились тельняшка и брюки клеш. Тельняшку Аркадий стирал сам, в тазу. При этом он напевал грустные песни о море.
Валька прикидывал бескозырку. Мужики молча его осматривали.
«Там все так ходят», — говорит важно Валька. Бескозырка сдвинута на голый Валькин затылок. На чем она держится?..
— Ничё, братан, не ссы --- Скоро у нас отрастут --- Будет нормально сидеть бескозырочка, — хлопает по плечу Вальку старший брат. — А у тебя какие волосы-то? --- Кудрявые, кажется --- Я ведь и забыл --- Валька не «ссал». Он-то как раз мало чего боялся. А вот сам старший брат затосковал. Он сидел на крыльце барака и смотрел вдаль. Казалось, он в этот момент был на корабле!
Его глаза... Широко открытые, они охватывали горизонт! И они ничего не видели! У моряков всегда такие глаза! Стоит им только затосковать!
В этот момент мимо проходили девушки. Это было вечерами. Аркадий их будто не видел. Он видел волны и горизонт!
Глаза тоскующих людей всегда красивы. А глаза моряков...
Девушки притормаживали. Они не обращали внимания даже на крики наших «химиков»! А те не поздравляли их с восьмым марта!
--- Валька! — орали они. — Дай им Аркашкину тельняшку! --- Пусть понюхают, чем море пахнет! ---
Девушки были не местные и скромные.
Но матрос не видел этих матовых вечерних взоров...
--- Мой братан другой, — гордо говорил Валька. — Он на них даже не глядит! --- «Маня ходит-ходит- ходит, попой водит- водит-водит... На меня тоску наводит... Маня, попой не води! И тоску не наводи!..»
Валька им пел, хохоча, и девушки, краснощекие от гордости и стыда, прижимали сумочки и мелко- мелко семенили...
-------------------------
-------------------------
Глаза бродят по небу, за голубями... Воспоминания...
Бараки «химиков». Слева — двухэтажная комендатура. Ступеньки летом нагретые,
а зимой горбатые ото льда. Окошко, а там старый мент со спитым грустным лицом ставит крестик напротив фамилии. Они все были почему-то старые, эти «химики». Они казались такими больными... Их бараки и там свет по ночам.
«Это лампочка тревоги нашей...» Они всегда после смены были такие усталые... Как больные, про которых все забыли.
«Смена» была на швейной фабрике, на другой стороне городка. Их увозили в автобусе рано утром. А вечером они выходили из автобуса и ждали. По лагерной привычке они начинали строиться... А потом шли неумелой толпой... Я их никогда не видел поодиночке. Всегда трое-четверо. Двое впереди, двое сзади. Идут, опустив головы, в серых робах... Будто высосали из них жизнь... Чтоб один прикурил, все трое останавливались.
И снова брели дальше. Как отбившиеся от стада коровы... Они отсидели десять, двадцать, тридцать жизней!
------------------------ Вывалив брюхо из окна, я замирал, как богомол на ветке... Под стук домино...
