перья. Я их тащил отовсюду. Подбирал везде, где ступала нога и брюхо. Даже в парикмахерской я умудрялся соскочить со стула и броситься на улицу. Там перекатывалось воронье перо. Оно грозило смыться. Я учился подкрадываться к предметам. Они были были живые. Ким Сан Хо, старый кореец парикмахер, переглядывался с дедом. Он стоял стоял на скамейке, маленький, с жесткими волосами торчком, с ножницами и разинутым ртом. Я его быстро перерос.
--- Одеколон? --- Ты хочешь, чтобы приятно пахло? ---
Я вращал глазами. Дед отобрал перо, чтоб я не ковырялся им где попало.
--- Нехуй делать, Ким! --- Одеколон! --- Ты еще ему кудри завей! ---
Ким смеялся, и дед смеялся. Я вращал глазами, как обезумевший. Глядя на себя в зеркало парикмахерской, я старался съебаться. Хождение туда стало утонченной пыткой. Я смотрел на дедушку Кима, на своего деда, они там, в зеркале, были такие забавные... Разговаривали, кивали, ржали, сопели, чесались, всхрапывали, махали руками, щелкали пальцами себя по горлу. В общем, вели себя как взрослые.
--- Ну, как? --- Тебе нравится? --- Посмотри туда ---
Я закрывал глаза и щупал башку. Кивая, как болванчик, я старался скатиться с кресла. Эти ебаные удушающие простыни...
Два старика ржали. Хотя какие они были старики тогда... Все вокруг были тогда в самом расцвете.
Хотя для детей все старые. Дети чувствуют упадок. Никому не заметный, начинающийся упадок. Когда меняется запах, ты чувствуешь его, к тебе нагибаются, тебя берут и подбрасывают... Стоит только посидеть тихо и посмотреть на них, ты остаешься таким одиноким, таким спокойным... И ты чувствуешь эту горку жизни, с которой все они уже бегут, думая, что поднимаются... Ты вдруг ловишь их блестящие глаза, они смотрят внимательно, и что-то касается их... В такие моменты взрослые чувствуют этот свист времени в ушах... Их блестящие от смерти глаза мечутся снова и снова, а ты растешь не по дням, а по часам... И глаза твои незаметно учатся смотреть и не видеть, а ноги — бежать вниз быстро-быстро...
Так вот о перьях... Я их прятал в тот тайник. Натаскивал и просовывал в щель. Жирный птенец, я тосковал по гнезду.
Вчера на прогулке на плечо упало перо. Плавно спустилось, не маховое, а маленькое, с груди вороньей. Я его зажал в кулаке.
Жан-Ив, моргая, стоял и пялился, когда я открыл кулак. Кто знает, можно иметь перо в камере?! Его можно понять. Закона о перьях в камере не существует.
Он кивнул и, усмехаясь, закрыл за мной дверь.
Я сижу, взяв перо за стержень. Близко поднес его к глазам. Пусть, мне все равно, конечно, Жан-Ив наблюдает. Еще один псих из восточных стран... Пусть думает что угодно. Сам я не встречал ни одного нормального человека. Мы сидим за столом... Мы в клозете... Мы болтаем по телефону... Кто-то «вскрылся»... В нас происходят войны.
Мир полон безумия. Хотя одного нормального мне удалось вспомнить. Другое дело, что он был полностью парализован! В коме! А так он был абсолютно нормален! Лежал и неподвижно пребывал... Кого он беспокоил?! А все носились вокруг, всхлипывая. Лучше б чесали ему бока! Или танцевали!
-------------------------
-------------------------
Зима. Потрескивает печь. Я ползу задом. Выбираю цель — и задом, задом... Дед курит у окна. Пахнет пирогами и зимой.
А потом все быстрей и быстрей...
Вообще-то у меня было два деда. Об одном принято было помалкивать. Он был только на фото. Перед тем как их отправили в Мордовию и когда вернулся. Он был дойче солдатенн. Да. Все так просто! Молодой дойче солдатенн — и все. Спокойный мужчина с наголо обритой головой. А потом в фуфайке и в кепке. Руки в карманах. Вот и все, что с ним произошло. «Вот так», — сказал отец, вставляя фото в прорези фотоальбома. Его руки тряслись, он никак не мог попасть.
--- Черт, эта картонка! --- Всегда отгибается ---
И он прятал альбом глубоко в шкаф.
Его поселили в Поволжских степях. Врач- ветеринар, он большую часть жизни молчал. Думаю, он и стал ветеринаром, чтоб поменьше разговаривать... Я видел его один раз на похоронах. На его собственных похоронах.
У-у-у! Другой дед так набрался, что подумал — он на свадьбе! Схватив какую-то тетку, начал с ней отплясывать! Да еще как! Она потом еще полчаса ходила кругами! А он принялся измерять могилу! Залезал в нее, выпрыгивал, приговаривал...
--- Глубже! Глубже! --- Вам что, жалко земли для немца?!! --- Давайте-ка я сам! ---
Его пытались урезонить. Это было все равно что остановить штурм Берлина!
Его пришлось связать! А Вилли... Дедушка Вилли лежал, сложив руки.
Связанный дед продолжал выступать.
--- Кто его хоронит?! --- Приведите свиней! --- Его лучшие друзья! --- Коров! --- С ними он разговаривал! ---
Потом, уже по пути домой, в старом «уазике», засыпая на храпящем деде, я видел, как они все — свиньи, коровы, быки, овцы и козы — поднимались на гору, все выше, огромным потоком... Они покрыли всю гору. Они стояли над открытой могилой дедушки Вилли... Тысячи воскресших собак, свиней, коров, быков, коз, со своими глазами как сломанные пуговицы, овцы, бараны... Они оплакивали дедушку Вилли... Высоко задрав морды, молча стояли... И он молчал, лежа на спине, окруженный всеми, кого вылечил и не вылечил за свою долгую жизнь в степях...
От него остался тулуп, стоптанные солдатские сапоги и мой отец.
-------------------------
-------------------------
...Табачными плевками расплывалась под весенним солнцем солома.
Витька Шнайдер и я, мы стоим на заднем дворе Витькиного дома. Это большой дом. Он мне кажется кораблем. Кораблем, плывущим по морю навоза.
В хлеву жили коровы и пара лошадей. Лошади были грязные от старости и одиночества. Они почти не двигались. Только смотрели на нас и всхрапывали. Их забыли, такие они были старые.
Эти лошадки смотрели, как мы показываем друг другу наши членики. Спустив штаны, гамаши теплые, еще зимние, а потом трусы, которые всегда, суки, скручивались, мы стоим под апрельским ветерком.
У Витьки член был с хоботком. Он дергал его во все стороны.
--- Больно залуплять --- Мне скоро будут делать операцию --- Во! ---
Он гордо поворачивается кругом, будто в новой одежде. С наших носов свисают прозрачные капли. Мы их ловко втягиваем. Это меня Витька научил.
Лошади всхрапывают. Мы быстро прячем письки. Насколько это возможно! Трусы, гамаши, брюки... Витька насвистывает.
--- У, сволочи! ---
Он грозит кулаком лошадям. Они снова засыпают. Витька берет мою письку на ладошку.
«Закат солнца вручную, — хихикает он. — У тебя все нормально. Залупляется...»
Он был старше меня года на два. Носил брюки с ширинкой на пуговицах. Я был восхищен, как быстро он управлялся с ширинкой, закрывал и открывал свой «магазин». --- А твой-то всегда открыт! --- Фриц! — Выпусти «продавца»! ---
Я смотрел вниз. Научиться обращать внимание на свою ширинку! Открыта или закрыта... Мне никто так и не смог объяснить разницу.
Мы снова снимаем наши детские доспехи... Это было как сон... Сон, полный запахов, лошадей, коров, «теляток», хлеба, оттаявшего коровьего дерьма. Это был сон о доме- корабле, уснувшем в плодородном дерьме, в иле... И мы стояли у кормы этого корабля в мягком навозе детства.
Шнайдер был гораздо просвещеннее меня. Я-то думал, что детей выкакивают! Витька разрушил мою иллюзию. А до этого я с ужасом смотрел на кровь в уборной по утрам.
--- Проклятая картошка! — ругалась тетка. — Эти запоры! --- Я уже неделю не могу сходить! --- Нужны
