Кира не нашелся, что ответить.
– Прокофьева, Шостаковича?
Кира пожал плечами.
– Ну а Верди, Бизе?
– Бизе люблю! – обрадовался новичок. – Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! – И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.
– На первый раз прощаем, а на второй набьем… – Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.
Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.
И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:
– Томы нет!
Звонили, как правило, дочери.
Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.
Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.
– Тамары нет! – сказала она и добавила: – Надоели!
– Гогунцовым уже дали квартиру, – тараторила Клавдия Петровна, – и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, – она привычно нападала на мужа, – учителям что-то там полагается…
– Но я не умею клянчить…
– Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…
Дима резко поднялся:
– Ночевать останусь в лаборатории!
– Почему? – огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.
– В этой давке работать нельзя! – Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. – Когда наконец продадут эту рухлядь?
– Это не рухлядь, – возразил Соломатин, – это беккеровский рояль.
Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.
– Помолчи! – прикрикнула Клавдия Петровна. – Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!
– Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!
– Мам, моя очередь! – весело напомнила Тамара.
– Да-да, – продолжала мать, – если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала – спортсменам всегда натягивают отметки, – и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.
Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:
– Вова, здравствуй! Сейчас!
Тамара взяла трубку из рук отца.
– Меня нет! – И повесила трубку на рычаг. – Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.
– Воза – хороший мальчик, – жалобно сказала мать, – очень способный!
– Пока он выбьется в люди, – возразила Тамара, – я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!
– Цинизм – это гадость! – Отец поглядел на часы и напомнил: – На работу опоздаешь!
Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что- нибудь новенькое.
– А мне торопиться некуда! – бесстрастно сообщила Тамара. – Я уволилась. – И добавила: – Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом – какая гадость!
– И что ты собираешься делать? – спросил отец.
Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:
– Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!
Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.
– Почему ты играешь на рояле, – сказала Клавдия Петровна, – а не на скрипке?
После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук – «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…
И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.
– «Сикут лакутус…»
Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.
– «Сикут лакутус…» – заливался хор.
Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.
Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.
В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.
– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.
Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.
Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.
– Ну как? Как вы думаете?
– Тихо! – прикрикнул Соломатин. – Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.
– По-моему, они спали, – сказал Федя.
– Вам не было видно, вы спиной стояли… – добавил Шура. – А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!
– Идите в школу! – распорядился Соломатин. – И ждите там, а я тут… поразузнаю…
Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.
Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.
– Тише! – рассердился председатель. – Что вы тут топаете?
Соломатин рухнул на ближайший стул.
– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.
В гробовой тишине циркачи покинули сцену.
– Перерыв! – объявил председатель. – Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.
– Извините, – вмешался Соломатин. – Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?
Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:
– Передайте им, чтобы хорошо учились!
– Вы член жюри по юмору? – спросил Соломатин.
– Мы сообщим наше решение, – уныло сказал председатель, – в установленном порядке!
– Но это же дети! – повторил Соломатин. – Они установленных порядков не понимают!
– Не скандальте! – Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.
– Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова1 И почему вы
