- Конечно! - откликался Илюша. - Конечно! И не только они - мы все свободны. Ведь тюрьма была не только на Финляндской. Весь город был тюрьмой. Мы все были в тюрьме. Верно? Все! И вот этого нет!
И теперь уже Илюша спрашивал горячо и громко:
- Понимаете, как это хорошо?
И Варя отвечала:
- Конечно! Конечно же!
И снова они говорили перебивая друг друга, вспоминая недавние дни, строя планы будущего… Сразу же, как только откроется дорога, они поедут в Петроград. Она вернется в Академию, он поступит в университет…
- Да, да, - задыхаясь, говорил Илюша. - Учиться! Но теперь уже не только учиться. Вот именно. Это полтора года назад я рвался отсюда, чтобы учиться, и больше ни о чем другом не думал, ничего другого знать не хотел, да и не знал. Но эти полтора года меня научили думать иначе. Я говорил вам - мы были в тюрьме, в застенке. Ну, так вот, я не хочу больше этого, не хочу, чтобы где бы то ни было ещё были застенки, всё то, что было здесь. И для этого я должен очень многое делать, я, лично я.
Илюша встал и в волнении заходил по комнате из угла в угол. Щеки его пылали, глаза блестели. Варя никогда не видела его таким возбужденным, и никогда не казался он ей таким красивым.
- Ну, иди сюда! - сказала она, улыбаясь.
Она впервые назвала Илюшу на «ты», но он не заметил этого. Он продолжал шагать из угла в угол. Потом остановился, присел возле её кровати на стул и опять заговорил.
Когда Илюша вышел на улицу, был восьмой час утра. Снегопад кончился. На крышах лежали высокие белые пуховики. Тротуар сравнялся с мостовой. Между домами, от окна к окну, во всю ширину улицы лежала ослепительно белая дорога. Он шёл смеясь и проваливаясь в снег, обратив лицо к алеющему востоку.
Отбитый от белых бронепоезд «Колчак» на всех парах мчался к Архангельску, а следом за ним - красноармейские эшелоны. В восьмидесяти верстах от города, на станции Холмогорской, подходящие красные части были встречены членами временного комитета профсоюза, начальником комитета общественной безопасности и рабочими делегациями. Церемония встречи была весьма краткой. Комиссар политотдела армии, выслушав краткие сообщения о положении города, сказал озабоченно:
- А ну, давайте, товарищи, по вагонам! Там договоримся обо всем! Может, Миллера успеем захватить!
Когда бронепоезд влетел на архангельский вокзал, дымки «Минина» и сопровождавшей ледокол яхты «Ярославна» уже едва виднелись у Соломбалы. Красноармейцы высыпали из вагонов и побежали к берегу Двины. Дымки уходили всё дальше и наконец растаяли в морском мареве.
- Ушел, стерва, - с сожалением вздохнул Голиков. - Теперь не достать.
Митя стоял вместе с другими на берегу оледеневшей реки, но взгляд его невольно скользил вправо от дымков, к выгнувшемуся приречной дугой городу. Город стоял по ту сторону реки. Стараясь скрыть от окружающих свое волнение, Митя разглядывал знакомые очертания речных пристаней, Смольного буяна, холодильника.
Он вспомнил отходящий от московского вокзала поезд. Это было тридцать первого июля восемнадцатого года. Понадобилось почти двадцать месяцев для того, чтобы поезд дошел до места назначения. Назвать такой поезд скорым было нельзя, но всё же вычерченный кровью график его движения привел куда надо. Митя перешел по льду реки и вступил в город.
Вчерашняя метель укрыла улицы глубоким рыхлым снегом. Было морозно и солнечно. Навстречу входящим в город колоннам, обгоняя друг друга и размахивая руками, бежали люди. От Соломбалы через реку шли с оркестрами толпы судоремонтников и рабочих лесопильных заводов.
Скованный и онемевший город оживал. К воротам домов подходили люди с узелками и торопливо нащупывали щеколды калиток. Люди были худы, измождённы и едва держались на ногах, но именно они были сегодня самыми счастливыми в городе. Толпа горожан и рабочих, осадившая утром тюрьму, распахнула окованные железом двери и выпустила узников на свободу. Их было много, но ещё больше было тех, что лежали в сырых ямах на Мхах, на мудьюгском и иоканьгском кладбищах.
Скромная могила Алексея Алексеевича Рыбакова тоже могла идти в этот счет. Митя ещё не знал о судьбе отца. Он стоял на пороге своего жилья, и по лицу его прошла тень тоски и скорби.
«Неужели с белыми ушли? - подумал он, но тотчас отбросил эту мысль, оскорбительную для его стариков. - Нет, они не могли этого сделать! - Он улыбнулся, вспоминая их лица. Ему было легко и весело. - Просто отлучились куда-нибудь, а может, переехали на другую квартиру».
Он прошел по всем комнатам, раскидывая ногами бумажный сор, обрывки веревок, какие-то тряпки, которые невесть откуда берутся, когда человек снимается с насиженного места. Всё это ничего не объяснило Мите, и он не знал, что подумать, пока не нашел в спальне забытой портупеи и оторвавшейся от офицерского френча пуговицы. Тогда причина беспорядка в комнатах стала, ясна ему, и квартира показалась неприятно чужой. Развороченные вещи в комнате напоминали ему пепелище Плесецкой: и тут был бой, и тут были жертвы…
Митя вздрогнул и впервые подумал о смерти. Живы ли старики? Где они? Мебель всё та же, хотя и в беспорядке, - следовательно, они не переехали на другую квартиру. А если так, то почему их нет дома? И что значит этот разгром и нежилой вид комнат?
Потирая по привычке переносицу, он забрел в свою каморку. Беспорядок в ней казался иным, чем в других комнатах, напоминал какие-то забытые привычки и представления. Боровскому клетушка эта была не нужна, и со дня смерти Алексея Алексеевича сюда никто не заходил. Митя представил себе каморку такой, какой она была прежде… Здесь стояла его старая сосновая кровать, здесь этажерка, стол… На нём учебники… Воспоминания должны были вызвать волнение, некое душевное движение. Его не было. Думалось обо всём этом умозрительно, даже с холодком. Комиссар батальона в засаленных ватных штанах и в заношенном, пропахшем махоркой, прожженном у костров полушубке с трудом устанавливал родство своё с задумчивым гимназистиком, сидевшим у этого маленького оконца за латинской грамматикой
