Духа.
– Теперь я дважды твой должник.
Никто оглядел комнату. Где Молоха с Твигом? Они скорчились на полу у дальней стены. Он слышал, что их обоих рвет; причем еще сильнее, чем раньше. Он не знал, видели ли они – поняли ли они, – что Зиллаха убили. Судя по звукам, доносившимся с их стороны, их сейчас вообще ничего не волновало.
Он посмотрел на Духа. Дух тоже смотрел на него. Его глаза были ясными и очень бледными.
– Знаешь, я мог бы тебя убить. – Никто услышал свой собственный голос как будто со стороны. – Или заставить их встать и убить тебя.
Дух даже не шелохнулся.
– Я знаю.
– Я мог бы заставить их убить вас обоих.
– Но я был бы первым, – сказал Дух.
Никто перевел взгляд на тело Зиллаха, распростертое на полу. Ручейки крови растекались по трещинам между паркетинами в том месте, где лежала голова Зиллаха. Он подумал о том, что эти красивые сильные руки никогда больше его не обнимут, что он никогда больше не поцелует эти сочные губы.
Он подумал о том, что теперь ему больше никто не скажет, что делать.
– Вытащи из него эту штуку, – сказал он Духу.
Пришлось провернуть лезвие и слегка его раскачать, но Никто не отвел взгляд. На виске Зиллаха осталась чистая узкая рана. Из нее потекла не кровь, а какая-то светлая, чуть мутноватая жидкость.
– А теперь уходите, – сказал Никто.
Стив с Духом уставились на него, как будто не понимая.
– Уходите сейчас же. Если они встанут, я им скажу, чтобы они вас убили. Они тоже любили Зиллаха. – Никто не знал, исполнит ли он свою угрозу, если дойдет до дела. Сможет ли он хладнокровно смотреть, как Молоха с Твигом будут убивать Стива и Духа, даже теперь, после всего, что случилось? Он вспомнил последний – холодный – взгляд Зиллаха и подумал, что ему все равно никогда не узнать всей правды. Даже если бы Зиллах остался жив.
И все же… отец по-своему его любил. Любил любовью, замешенной на декадансе и самолюбовании. Но даже такая любовь хоть чего-то, да стоит. Никто сам удивлялся тому, насколько он сейчас спокоен. Он не заметил, что плачет.
Теперь его жизнь принадлежала только ему самому. Когда он уедет отсюда, он будет думать про Стива и Духа. Ему нужно будет знать, что они где-то есть, что они живы. Он не хотел, чтобы все так получилось. Не хотел, чтобы умер ребенок Энн. Его братик или сестренка. Если бы этот ребенок выжил, Никто бы о нем позаботился. Он бы забрал его себе и держал бы на коленях, чтобы маленький мог смотреть в окна фургончика и сосать из бутылочки кровь и вино.
Он знал, что Энн умерла. Иначе бы Стив не ворвался сюда с явным намерением перебить их всех. Никто решил не спрашивать о ребенке. Если не спрашивать, то можно всегда себя уговорить, что ребенок жив. Что он где-то растет, в совершенно чужой семье, как рос сам Никто. Что когда-нибудь, на каком-то глухом проселке, они встретят ребенка Зиллаха – брата или сестру Никто, – который с надеждой поднимет палец, чтобы застопить их фургон, и тогда…
Может быть.
– Уходите, – сказал он Духу уже не так жестко. – Стив ранен. Отведи его в больницу. А потом отвези домой.
Дух помог Стиву подняться на ноги, и они вышли из комнаты, не сказав больше ни слова. Никто не смотрел им вслед. Ему и так было с кем попрощаться.
Ближе к утру, когда небо из темно-бордового стало почти фиолетовым, Молоха с Твигом проснулись, более или менее оклемавшись. Сначала они испугались, увидев тела. Потом они разъярились, но Никто лишь смотрел на них, сложив руки на груди.
– Зиллах должен был их убить, – упрямо твердил Твиг.
– Он пытался. – Никто и сам понимал, как холодно и бездушно прозвучали его слова. Но он понимал и другое: надо дать Молохе с Твигом почувствовать его силу сейчас, в первые минуты, чтобы потом у них уже не возникало вопросов, кто главный.
– Я все сделал так, как хотел, – сказал он, и никто не нашелся, чем ему возразить.
Они все знали, что делать со своими мертвыми. В теле Кристиана осталось совсем мало крови. Нож пронзил его сердце насквозь, и почти вся кровь вытекла на постель. Они слизали что смогли с его лица, рук и груди. Они обсосали края раны. Влажно всхлипнув, Молоха вжался лицом в рану. Он достал языком до развороченного сердца Кристиана и сказал, что оно горькое.
Они бережно переложили Зиллаха на кровать и разрезали ему живот от грудины до лобка его же собственной бритвой с перламутровой рукояткой. Внутри были бледные органы странной формы. Они достали все внутренности и любовно разложили их на постели. Потом – по очереди – они дочиста вылизали Зиллаха изнутри.
Когда встало солнце, излившее свой бледный свет на гордые старые здания Французского квартала и на мусор в его канавах, они вышли из комнаты Кристиана и спустились на улицу. Их фургончик стоял в двух кварталах от дома. Никто не нравилось, что они уезжают так скоро. Ему хотелось остаться здесь подольше. Он провел в этом городе всего-то две ночи, причем во вторую ночь только лежал и блевал. Это было несправедливо.
Он улыбнулся, но лишь уголками губ. Справедливо?! Он давно уже не обольщается и не ждет справедливости. Если тебе что-то нужно, не надо ждать, пока тебе это дадут. Надо взять самому. Потому что тебе ничего не дадут, ничего. Хотя бы этому – если уж ничему другому – он научился у Зиллаха. И потом, это не так уж и страшно, что он уезжает из Нового Орлеана так скоро. Этот город у него в крови. И когда- нибудь он вернется сюда. И не раз. У него будет время вернуться.
