Буряк с дружками, они подвесили Сашку за ноги к потолку и держали так часа два, глумясь над ним, прижигая его лицо сигаретами, а потом, обрезав веревки, дали его телу упасть и ушли, оставив на полу. Несколько часов Сашка был между жизнью и смертью, кроме того, от падения он получил сотрясение мозга. Когда он рассказывал мне о тех издевательствах, которым подвергся, он не мог сдержать слез, и я, пожалуй первый раз в жизни, видел, как парень плачет, размазывая слезы по щекам.
Стоя в тот день у его кровати, я поклялся себе, что никогда не позволю так издеваться над собой, и если мне придется попасть в такую ситуацию, то я лучше убью Буряка, лучше пойду под трибунал, чем дам им над собой глумиться. И еще я понял, что мои опасения на этот счет не безосновательны, да и Сашка сказал:
— Они пытали меня, спрашивали с кем я видел генерала. Спрашивали, кому об этом рассказывал…
— И что ты? — замер я.
— Ну я, — Сашка всхлипнул, — я им сказал, что рассказывал тебе. Тимка, прости, но он хотел сигаретой мне выжечь глаз.
— Брось, — коротко сказал я.
Я уже понимал, что события развиваются по нарастающей, и теперь надо бороться за свою жизнь в прямом смысле этого слова.
— Слушай, — сказал я, — тебе надо бежать. Я же ухожу на ночь, тут никого не остается, понимаешь, они ведь еще придут — и тогда, тогда… — я не закончил фразу.
— Я знаю, — сказал Сашка, — я все знаю, но куда я убегу в таком состоянии, да и потом я думаю, что сегодня они не придут.
Я сел, обхватив руками голову. Надо было немедленно что-то предпринимать. Как-то я слышал сплетни, что якобы наш замполит пользуется немалым авторитетом в части, и при этом он берет себе под покровительство хорошеньких мальчиков за определенные услуги.
Я особенно не верил во все это, но понимал, что если у нас с Сашкой есть какой-то шанс выжить — его надо использовать до конца. И в тот момент я осознал, что человеческая жизнь — слишком драгоценная штука, и нет такой цены, которая была бы чересчур велика, чтобы уплатить ее за право остаться в живых, просыпаться каждое утро и видеть рассвет.
Я уже знал, что я готов на все, лишь бы остаться в живых, я чувствовал, что страх, предательский страх перед Буряком начинает разъедать мой мозг, мое тело, начинает превращаться меня в тряпку, в кусочек трепещущего дерьма, я, державшийся так долго и не пускавший эту проклятую бациллу страха в свою душу, несмотря на все издевательства дедов, сегодня, при виде изуродованного Сашкиного лица понял: я боюсь, и раз я боюсь, значит, все — моя песенка спета, я уже не смогу ничего преодолеть, во мне уже не осталось силы.
Наверное, всю оставшуюся жизнь я буду проклинать себя за тот день минутной слабости. Из-за чего я, собственно, тогда разнюнился? Я ведь был до этого момента вполне достойным мужчиной. Во всяком случае, ощущал себя таковым, так почему же я дрогнул тогда, почему? И может быть, если бы остался тверд, может быть, еще мог спасти Сашку. Но я не рассуждал тогда, я помчался со всех ног к майору и попросил его выслушать меня.
— Да? — с интересом и неподдельным участием сказал Вадим Георгиевич, наш замполит, — да Тимофей, слушаю тебя.
И в этой обманчивой теплоте его голоса, в этом минимальном проявленном участии, в этом неформальном обращении по имени я увидел надежду на помощь. Я рассказал ему все, что знал, все до мельчайших деталей.
По мере того, как я углублялся в детали, лицо Вадима Георгиевича становилось все мрачнее и мрачнее, и когда я закончил, он и вовсе посерьезнел.
— Понимаешь, Тима, если все, что ты мне рассказал — правда, то ты в большой опасности. Насчет твоего друга — даже не знаю, что и сказать, думаю, что для него мы уже ничего не сможем сделать. Но теперь кроме тебя еще и я в опасности — ведь ты мне все рассказал, и я знаю столько же, сколько и ты. Я ведь не могу теперь сделать вид, что ничего не слышал.
— Но неужели ничего нельзя предпринять? Ведь есть же вышестоящее руководство, ведь вы же можете доложить по инстанции, ну как же так! — в отчаянии вскрикнул я.
— А ты успокойся и подумай — я всего лишь майор, а тот, кто встречался с братом Буряка, как вы его называете, по званию полковник. Как ты думаешь, кому я должен доложить о неприятностях в подразделении? Правильно — старшему по званию. То есть товарищу полковнику. Если я буду докладывать кому-либо вышестоящему, перепрыгивая через голову старшего начальства — я нарушаю воинскую дисциплину, и не известно, чем это может для меня кончиться. А если все так серьезно, как ты говоришь, и возможно — я повторяю, возможно — то есть мы не знаем наверняка — что речь идет о хищении оружия, значит, здесь наверняка крутятся большие деньги, и наверняка полковник действует не сам по себе, его, скорее всего, покрывают те самые вышестоящие, кому ты предлагаешь пойти и нажаловаться на полковника. Ну так как — картина ясна? Я ведь — при плохом повороте событий — могу и под трибунал попасть. А мне этого не хочется, мальчик, ох как не хочется.
Я стоял, слушая его, и последняя надежда на счастливый исход таяла в моей душе. Все казалось слишком безвыходным, слишком безнадежным. У меня было ощущение, что я обеими ногами стою на мине и стоит чуть-чуть пошевелиться — я взлечу на воздух.
— Ну а я — как же? — задал я дурацкий вопрос.
— Ты? — майор с сомнением посмотрел на меня, — Для тебя пожалуй я еще смогу что-то сделать. Во первых, думаю, что сегодня ночью тебе опасно находиться в казарме — ведь Буряк уже знает, что ты обо всем в курсе. Он может попытаться, хм, произвести обработку, чтобы заставить тебя молчать. Так что ты находишься в прямой опасности.
Я мысленно представил себе огромного Буряка с его дружками — и мне стало дурно от одной только мысли, что эти подонки могут сделать со мной. То, что никто из молодых за меня не заступится, у меня не вызывало никаких сомнений.
— Товарищ майор, помогите мне, я вас умоляю! — вырвался у меня крик.
— Ну что ж, Тима, я с тобой ввязываюсь в очень серьезное дело, — покачал головой майор, — без сомнения, полковник узнает о моем вмешательстве, и мне предстоит еще как-то объяснить свои действия.
«Все, — мелькнуло у меня в голове, — все, надежды нет, майору хочется дослужить спокойно до пенсии, он и так все знал об этих безобразиях, но молчал, закрывал глаза, а теперь вот я свалился на его голову и одно это грозит ему неприятностями, а может быть и трибуналом. Какого черта ему ввязываться в эту историю, какого черта ему покрывать меня, нет, видно, придется просто взять заточку, которую я давно приготовил на крайний случай и хранил у себя в медчасти, и с ней идти сегодня ночевать в казарму.»
— Не отчаивайся, парень, — сказал майор, — голос его потеплел, — ведь в даже в самых безвыходных ситуация всегда можно найти выход.
Я с надеждой посмотрел на него.
— Давай так, ты побудь пока здесь, я пойду на разведку, узнаю что к чему, ну а ты посиди тут, на вот пока, книжку почитай, — и сунув мне какой-то детектив, он вышел, закрыв за собой дверь своего кабинета на ключ.
Я остался один в майорской каморке. Это для меня была настоящая передышка. Воля моя была парализована полностью. Если бы еще в тот момент я мог хотя бы чуть-чуть спокойно раскинуть мозгами — не исключено что все в моей жизни сложилось бы иначе, может быть, даже Сашка остался бы жив. Может, и я бы не попал никогда в такие передряги, которые меня еще ждали впереди, но, к сожалению, я уже был полностью деморализован.
Майор вернулся минут через пятнадцать, серьезный, мрачный, произнес как-то резко:
— Собирайся, я получил разрешение уехать с тобой на семинар по обмену опытом, который проводится в Одинцово на трое суток. К нашему возвращению товарищ полковник обещал разобраться с Буряком, я думаю, все тут уже уляжется. Во всяком случае, твою безопасность он мне гарантировал, — майор передохнул, — не думай плохо о полковнике, все совсем не так, как ты предполагал, у нас был с ним настоящий мужской разговор, тебе незачем знать детали, но главное — это то, что сейчас мы уезжаем.
