нежелании общаться с другими людьми.
Все имущество Делно не стоило и сотни долларов. Он вечно тащил домой все, что подбирал черт знает где. Хижина возвышалась на сваях, спасающих от затопления, когда Комбахи выходила из берегов. Все пространство под хижиной и вокруг нее было забито — насколько мог судить Рейли — никогда не используемым хламом. Процесс собирательства был Пикензу гораздо важнее, чем сами вещи.
Делно ездил на грузовике, который Рейли прозвал «Франкенштейном», поскольку старик собрал его собственноручно из разномастных деталей, не рассыпающихся лишь благодаря проволоке и изоляционной ленте. Каким-то непостижимым для Рейли образом эта штуковина заводилась, и, как сказал Делно: «Не красавец, но везет меня, куда захочу».
Он ел все.
Поразительно, но Делно был начитан и обладал глубокими познаниями в таких областях, о которых, если судить по его внешнему виду, он и слышать-то не должен был. Рейли заподозрил нарочитость в деревенском акценте и ограниченном лексиконе старика. Как и нищета, в которой жил Делно, они служили выражением протеста против его прежней жизни.
Однако, какой бы эта жизнь ни была, для Рейли она оставалась тайной. Делно никогда не упоминал ни о родном городе, ни о своем детстве или родителях, ни о профессии, детях или жене. Он ни с кем не разговаривал, кроме своих собак и Рейли. Его интимная жизнь ограничивалась стопкой старых, замусоленных журналов с голыми красотками, хранившейся на полу под койкой.
Рейли тоже ничем личным с Делно не делился. Во всяком случае, в первые два года знакомства. А потом как-то вечером на закате Делно материализовался на его пороге с двумя банками мутного пойла собственного изготовления.
— Целую неделю тебя не видел. Где ты был?
— Здесь.
Рейли хотел остаться один, но Делно бесцеремонно протиснулся мимо него в дом.
— Подумал, может, тебе не помешает глоток-другой. — Он окинул Рейли привычно пренебрежительным взглядом. — И, похоже, предчувствие меня не обмануло. Совсем расклеился, парень. Унюхал тебя, еще за дверью.
— Только тебе и критиковать чей-то внешний вид и личную гигиену.
— Кому ты звонил?
— Что?
— Вертихвостка, что сидит за кассой в магазине, у нее еще волосы кверху зачесаны и длинные серьги, помнишь? Сказала мне, что ты приезжал на прошлой неделе, взял горсть мелочи и скормил ее всю уличному автомату. Поговорил пару минут, повесил трубку и выглядел так, будто был готов кого-нибудь убить. Сел в машину и свалил, даже не заплатив за покупки.
Делно отвинтил крышку и передал одну банку Рейли. Тот понюхал содержимое, покачал головой и отдал банку обратно. Делно сделал огромный глоток.
— Вот я и спрашиваю, кому ты звонил?
Рейли умолк только на рассвете. К тому времени Делно вылакал обе банки. Рейли же чувствовал себя совершенно опустошенным: эмоционально, морально, физически. Он пережил болезненный, но целительный катарсис, вскрывший дюжину душевных нарывов.
Когда уже не осталось ни слов, ни сил, Рейли взглянул на старика, выслушавшего его без единого комментария. Задубевшее, морщинистое лицо выражало глубокую печаль. Впервые за все время их знакомства старик скинул маску, оставив незащищенными глаза, и Рейли словно заглянул в душу человека, пережившего невыразимые страдания. Как будто Делно Пикенз собрал все несчастья и несправедливости мира и упаковал их в тот один-единственный, абсолютно безнадежный взгляд.
Потом старик вздохнул и — один из их редких физических контактов — протянул руку и похлопал Рейли по колену.
— Поди-ка вымой под мышками, пока из-за твоей вони я не выблевал хороший алкоголь. А я приготовлю тебе завтрак.
Они никогда не вспоминали о том, что Рейли тогда рассказал, словно и не было никогда той длинной ночи. Однако Рейли не забыл, как печально смотрел на него Делно тем утром. И сегодня, когда старик перестал таращиться в свою кружку с кофе, поднял голову и посмотрел на Рейли, в его глазах была та же безысходность.
Сердце Рейли замерло. Мелькнула мысль о
— Что случилось?
— Только не наделай глупостей, ладно? — выдавил Делно.
— Что случилось?
Бормоча под нос зловещие предсказания, мол, «ничего хорошего из этого не выйдет», Делно дернул подбородком в сторону телевизора.
Рейли подошел к древнему агрегату и включил звук, покрутил антенну в надежде получить более приличную картинку.
Изображение осталось неустойчивым, звук скрипучим, но через пару мгновений Рейли понял, что именно случилось и о чем Делно так боялся ему рассказать.
Джей Берджесс мертв.
2
— Ведь они мне не верят?
Бритт адресовала этот вопрос мужчине, которого наняла себе в адвокаты. Прошло двадцать четыре часа с того момента, как стало очевидно, что Джей умер, лежа с ней в одной постели, в то время, пока она спала, а она еще продолжала надеяться, будто все это кошмарный сон и она скоро очнется.
Но реальность была жестокой.
Вскоре после ее безумного звонка в службу 911 в дом Джея приехали медики и пара полицейских. За ними явились коронер [2] и два детектива, представившиеся как Кларк и Джавьер. Они допрашивали ее в гостиной Джея, а в спальне в это время осматривали и готовили к отправке в морг его тело. Затем детективы отвезли ее в участок, чтобы зафиксировать письменные показания. Подписав последний протокол, она решила, что все — кроме скорби — осталось в прошлом.
Однако этим утром Кларк позвонил ей домой, извинился за беспокойство, сказал, что они с Джавьером хотели бы прояснить несколько моментов, и попросил ее снова приехать в полицейский участок.
Приглашение прозвучало спокойно и даже дружелюбно, но ей стало не по себе, причем настолько, что она почувствовала, что ей необходим адвокат. Прежде ее отношения с юристами ограничивались сферой налогов, сделок с недвижимостью, контрактов и родительского наследства. Вряд ли такие юристы когда- либо бывали в полицейских участках.
Ей нужна была хорошая рекомендация, и она решила позвонить генеральному директору телестудии.
Разумеется, накануне шокирующая смерть Джея Берджесса стала главной темой вечерних новостей на всех каналах. Тележурналисты тактично умалчивали о причастности к этой истории своей коллеги, но, несмотря на туманные формулировки, это была горячая новость. Имя телерепортера с высочайшим рейтингом — Бритт Шелли — теперь само стало сенсацией.
С объективной точки зрения телевизионного журналиста, Бритт не могла не признать, что эта новость щедро сдобрена скабрезной иронией.
Генеральный директор ей посочувствовал:
— Какое ужасное испытание, Бритт.
