По ту сторону фронта

лес.

К моему приезду Фомин действительно подготовился. Бойцы были выстроены на поляне перед землянками. Как только я вылез из саней, он зычно подал команду: «На караул!» — и они, дружно вскинув винтовки, застыли в торжественной и напряженной позе. Я поздоровался с ними и поздравил их с тем, что они пришли вести борьбу против немецких захватчиков. Раскатистое «ура» было ответом.

После осмотра лагеря Фомин повел меня обедать. В одной из землянок у него была отгорожена небольшая комнатка: там для нас, для командиров, приготовили особый обед.

— Нет, — сказал я, — это не по-нашему. Я буду обедать вместе со всем отрядом, с бойцами.

Фомину это, может быть, и не понравилось, но он не возражал, и через несколько минут мы уже сидели за общим столом в одной из землянок. Немало интересного услышал я во время этого обеда и немного присмотрелся к людям. Если и не все, то во всяком случае большинство их действительно хотели посчитаться с фашистами.

Я пробыл у Фомина до ночи, и мы не теряли времени даром. По моему предложению он написал письма ко всем комендантам полиции Ровенской области — он знал их лично — с призывом следовать его примеру, вести активную борьбу с немцами. Затем он написал обращение ко всем полицаям с таким же призывом.

Обращение это было размножено и разослано. И одновременно с ним мы рассылали и свое партизанское обращение к полицаям Ровенской, Волынской, Пинской и Брестской областей. К нашему обращению было приложено стихотворение, сочиненное одним из партизан. Вот оно:

ПОЛИЦИАНТ

В синем мундире, гладкий и стройный,
С белой повязкой — чем же не франт!
Был он в деревне парень спокойный,
Был, но теперь он — полициант.
Сразу не мог он: трусил, стыдился…
Бил его вахмистр, бил и ругал.
После и сам он бить научился,
Выдал соседа — и в милость попал.
Пьет — сколько хочет, бьет — сколько хочет,
Люди дрожат как осиновый лист.
Бабу ограбит — пусть не хлопочет,
Немцы похвалят, скажут: «Службист».
Вот он подслушал — крики, угрозы, —
Как проклинает немцев народ.
Будет награда — шнапс, папиросы —
Тащит к жандарму, тот разберет.
Раз как-то видит: к яме прикладом
Немцы детишек гнали босых.
Дрогнуло сердце. Сумрачным взглядом
Всех он окинул. Понял в тот миг
Весь этот ужас, все эти муки,
Всей своей службы тяжкий позор.
Кровь пролитая жжет ему руки,
Родины слышит он приговор.
Бросил гранату меткой рукою.
— Смерть гитлеризму! — Взрывы гремят.
Время в дорогу! Там, за рекою,
Есть партизанский сильный отряд.
— Братцы, примите! Грешен я много,
Кровью позор свой буду смывать!
С вами, герои, с поля родного
Орды фашистов буду сметать.
Тот, кто у немцев ищет награды,
Слушай, что сердце тебе говорит:
Бей оккупантов! Бей без пощады!
Родина примет тебя и простит.

Иногда в самом деле бывало так, как говорится в этом стихотворении. Поэтому оно пользовалось немалой популярностью в народе и сыграло роль агитационной листовки.

Что касается отряда Фомина, то он в этот же вечер вышел на первое свое задание и хорошо выполнил его. Это положило начало борьбе бывших полицаев с захватчиками.

Цуманский отряд

Рассказывая о партизанском движении на Волыни, я не могу обойти молчанием и Цуманский отряд, тоже присоединившийся к нам в 1943 году, и его руководителей А. Ф. Филюка и К. М. Алексеева.

Александр Филюк родился в том самом году, когда началась первая мировая война, в селе Клобучин Цуманского уезда. Гремели орудия, умирали люди, кованые сапоги немецких солдат топтали родную волынскую землю. Маленький Сашко если и видел и слышал это, то ничего еще не понимал, и только после по рассказам старших да по книгам узнал об ужасах иноземного нашествия.

Отец его Федор Григорьевич, бедняк из бедняков, одним только и был богат — семьей. Десять душ приходилось кормить крестьянину, а земли было мало, вечные недостатки, недоедание, беды — «злыдни», как тут говорят. Эти вот беды, эту нищету и видел мальчик с самых ранних лет.

Хороши цуманские места — щедрая земля, богатырские леса, рыбные озера и реки. И ведь много всего этого — и воды, и земли, и лесов, но владеют ими паны, арендаторы, куркули. А украинский мужик, который работает на земле и в лесу, вкладывая в них всю свою силу, даже за человека не считается: он — холоп, голодранец, быдло, лайдак. Сколько таких обидных слов слышал Сашко и на улице, и в школе. Да, даже в школе! В панской Польше это считалось обычным, естественным. Попы и ксендзы говорили: так от бога положено. К этому привыкали и даже примирялись с этим. А Сашко хоть и привык, но не примирился. Он еще не мог разобраться, в чем дело, — куда мальчишке! — однако чувствовал: что-то не так.

Учился он отлично, любил читать, и учитель попался добрый: давал хорошие книги. Правда, много хороших книг было тогда в Польше под запретом, но и те, которые попадали мальчику, многому научили его, заставили обо многом подумать, во многом усомниться. А еще он слышал тайные и не вполне ясные ему разговоры о том, что совсем недалеко — за Збручем — такие же украинские крестьяне живут по-другому. Там нет ни панов, ни арендаторов, ни куркулей: и леса, и земли — все крестьянское. Это нелегко было понять. А когда понял, еще труднее было разобраться: почему же у нас не так? Взрослые не могли этого растолковать: или не хотели, или боялись. Трудно да и небезопасно было тогда в Польше объяснять такие вещи мальчишке. И даже отец говорил:

— Поменьше спрашивай. Будешь держать язык за зубами — будешь есть борщ с грибами.

Должно быть, и в самом деле побольше надо было осторожности. Сашку не дали доучиться, мальчишку-школьника исключили из седьмого класса за неблагонадежность и непокорстве. Тогда он наравне со взрослыми начал батрачить в радзивилловских имениях и работать на радзивилловских