с Родиной — вот что радовало нас в этой радиограмме… И, пожалуй, даже немного не верилось, что такая большая честь выпала на нашу долю. Но вот черным по белому четкие слова Указа. Вот поздравление из Москвы. Вот поздравление Бати, поздравление Черного. Вот, наконец, поздравительное письмо старого моего соратника Перевышко. И товарищи многоголосо поздравляют друг друга. Все — и награжденные и еще не награжденные — полны той же самой радости.
Во дворе стихийно возник митинг. Хорошая новость сама бежит: через Гудованого и его спутников, через работников нашего штаба — от бойца к бойцу, от соседа к соседу — все Сварицевичи знали о награждениях. И все-таки мне пришлось снова зачитывать радиограмму перед собравшимися партизанами и крестьянами. Потом в короткой речи я напомнил им о нашей работе и сказал, что благодарность правительства и партии относится не только к тем, кто перечислен в Указе, но и к остальным нашим бойцам и что лично я, например, обязан своей наградой всем моим соратникам. Дружное «ура!» заглушило мои слова.
Вечером Гудованый рассказывал мне о том, что делается на Центральной базе. По соседству с ней живут теперь ковпаковцы. На льду Червоного озера они оборудовали аэродром, и он оказался куда удобнее Батиного лесного. Им пользуется Черный. И Батя, все еще не улетевший в Москву, дожидается там самолета. Гудованому вместе со всей своей группой пришлось несколько дней дежурить там. Как раз в это время прилетел уполномоченный Украинского штаба партизанского движения Бегма — депутат Верховного Совета СССР; бывший секретарь Ровенского обкома партии. Он привез ордена и медали украинским партизанам, расположенным в этих местах, и наши связные присутствовали, когда Бегма вручал их награжденным. Это было торжество, каких мало бывает во вражеском тылу, и завидки взяли наших товарищей.
Несколько не лишенных интереса эпизодов произошло и во время возвращения Гудованого с Червоного озера. Он, должно быть, посчитал ненужным упоминать о них, но его спутники рассказали Анищенко, а тот передал мне, потому что эти эпизоды в какой-то степени характеризуют Гудованого.
Остановились партизаны в лесничестве, недалеко от Давид-городка. Все служащие были на месте — щелкали счеты, тарахтела пишущая машинка, и только самого лесничего не было: он управлял своим учреждением по телефону из города.
Гудованый вел себя, как ревизор: потребовал список служащих и документы на расход лесоматериалов. Бухгалтер, очевидно заменявший лесничего, беспрекословно выполнял все требования партизана. Он был испуган, и, кажется, больше всего его беспокоило то, что партизан записывает что-то в книжечку, вынутую из кармана. А Гудованый, просмотрев накладные, выписанные исключительно немцам и немецким предприятиям, тоном приказа заявил, что этого больше не должно быть: ни палки, ни полпалки захватчикам. Отвечать будут работники лесничества. Бухгалтер слушал и покорно кивал головой.
Потом Гудованый подошел к телефону, позвонил и снял трубку.
— Пожалуйста, коменданта… Из лесничества… Да, очень важно… Да… Господин комендант?.. Кто?.. Командир партизанского отряда Дорошенко… Да… Только не торопитесь. Можете посылать хоть батальон — у нас есть, чем встретить.
Комендант хорошо понимал по-русски. Послать в лесничество солдат он, должно быть, не решился и трубку не бросил: то ли растерялся, то ли из любопытства. А Гудованый деловым тоном передавал немцу последнюю сводку Совинформбюро о гитлеровских войсках, окруженных под Сталинградом.
— Дело идет к концу, господин комендант… Вы слушаете?.. Дело — к концу. Не пора ли и вам свертываться?.. Ну то есть возвращаться в Германию. Или уж переходить на нашу сторону. Может быть, мы примем…
Телефонный аппарат партизаны захватили с собой: может быть, пригодится. А на следующем переходе в одной из сельуправ забрали еще пишущую машинку: уж это-то наверняка пригодится.
Потом, переходя железную дорогу Сарны — Лунинец, Гудованый ухитрился переслать так называемым «казакам», охранявшим соседние станции Горынь и Видибор, советские газеты и специально написанные для них агитационные письма.
Рассказывая эти истории, Анищенко смеялся.
— Каков выдумщик?.. А?
Но я не удивился. Я знал, что Гудованый горазд на выдумки. Порой при взгляде на него начинало даже казаться, что и фамилию-то свою он тоже забавно выдумал. Был он высок и худ; острый нос, тонкие губы и пронзительные глаза подчеркивали худобу. А по-украински «гудованый» — значит откормленный. Вот и смеялись хлопцы.
— Меняй фамилию, Иван. Где ж ты гудованый? Ты — худущий.
Он же был серьезен и способность свою к самым неожиданным выдумкам не раз проявлял в нашей партизанской работе.
Так, например, вздумалось ему взорвать поезд днем. Во-первых, ночью на этом участке движение почти прекращалось, во-вторых, днем интереснее. Железную дорогу тут охраняла крестьянская варта. Связи у партизан с вартовыми не было. Регулярно, вдоль полотна ходили патрули немцев и «казаков»- охранников.
Гудованый оставил своих товарищей под командой Подворного в перелеске около линии, а сам с двумя партизанами вышел на полотно: будто бы «казаки» из охраны осматривают, все ли в порядке. Строго, как начальник, заговорил с вартовыми, придрался, к чему-то и, собрав их всех, отправил в перелесок к Подворному на допрос. Тут бы, пока Подворный задерживает варту беседой, и надо было поставить мину, но показались немецкие патрули. Гудованый не смутился и, продолжая играть свою роль, доложил фашистам, что на данном участке дороги все в порядке. Один из немцев на ломаном русском языке поблагодарил мнимого вартового за верную службу. Когда патруль исчез за поворотом, партизан Пустовой поставил мину. А вражеский поезд уже приближался.
Все дело испортил один из настоящих вартовых, как потом выяснилось, сын старосты. Заподозрив что-то неладное, он спрятался в кустах и оттуда подсматривал за партизанами. Понять, в чем дело, было нетрудно: хотят взорвать! И старосте — его отцу — придется за все отвечать. Увидев поезд, парень бросился по насыпи ему навстречу, сорвал с себя свитку и махал ею, как знаменем, выкрикивая что-то на бегу.
Паровоз остановился метрах в ста от мины. Охрана эшелона — ее было человек тридцать — высыпала из вагонов и открыла огонь по людям, возившимся на рельсах. Пустовой под огнем снимал мину. Подворный с товарищами спешил от перелеска на выручку, стреляя на ходу. Гудованый, раздосадованный неудачей, не обращая внимания на пули фашистов, подбежал к паровозу поближе и одну за другой бросил в него две гранаты. Взрывы покалечили паровоз и вывели из строя нескольких гитлеровцев.
Но уже всполошились немцы в соседних блок-постах, подняли стрельбу, вышли на помощь своим. Партизанам пришлось спешно отойти.
Однако Гудованый не ограничился этим: ведь мина-то была цела, а на место катастрофы фашисты, конечно, пришлют восстановительный поезд. Вот этот-то восстановительный поезд и подкараулил Гудованый и, пользуясь растерянностью, все еще царившей на перегоне, подложил под него свою мину. На этот раз пострадали и паровоз, и рельсы. Дорога не работала двадцать шесть часов.
Эта история невольно вспомнилась мне, пока я слушал Анищенко, восхищавшегося выдумками Гудованого.
Перед витриной в коридоре весь день толпился народ. Смотрели, обсуждали и словно примеряли на себе новую форму.
— Форма должна быть, — рассуждает Есенков. — Уж если воюем хорошо, и одеть надо хорошо. Чтобы видели, что это лучшая армия в мире. Довольно скромничать.
— Только не скоро мы сбою форму наденем!
Это вырывается, как вздох. Чувствуется, что всем очень бы хотелось надеть эту новую форму, а взять ее неоткуда…
Но Гриша Бурханов разыскал где-то малинового сукна и за ночь смастерил себе погоны — грубовато неуклюже, но точно по мерке. Утром удивил всех, явившись с погонами.
— Откуда достал? Как сделал?
