Милая Джейнис!
Я внезапно осознала, что вот я здесь – госпожа поверенная в делах (в чьих делах, его или моих?) безупречнейшего еврейского происхождения вывалена в страну, откуда все евреи были насильственно удалены пятьсот лет назад.
Пробыли мы в этом городе уже месяц – две недели в отеле, захламленном средневековыми доспехами, а с тех пор проживаем тут, в квартире на шестом этаже, поскрипывающей мебелью красного дерева, с двуспальной кроватью, на которой бы вполне разместился гарем средней численностью, и с видом под углом на Гран-виа, где сосредоточена вся местная жизнь. (В резиденции посла дозволено проживать только постоянным послам. Ну, во всяком случае, это избавляет нас от церемонии поднятия флага.)
Ощущение такое, словно наш мир последнее время стоит на голове. И не только метафорически: Пирс среагировал на Испанию ежеутренними занятиями йогой в ванной – именно тот угол зрения, который требуется дипломату, ведь верно? Тем не менее мужские гениталии в таком ракурсе удивительно смахивают на потроха, и я начинаю смеяться. Зато горничная в первое свое утро завизжала и покинула нас.
Вот так! Не успели мы толком распаковаться, а я уже должна искать новую горничную. Пирс возразил, что Испания – католическая страна, где должны бы давно свыкнуться с чудесами. Я парировала тем, что раздвинула занавески в ванной. «Свет просветит гениталии, – сказала я нежно. – Лука, глава вторая, стих тридцать второй,[4] или еще где-то там». На что полномочный посол ее британского величества к королю Хуану-Карлосу ухватил свой перевернутый член обеими руками и рухнул в бельевую корзину. Вот пусть сам и договаривается с очередной темноокой Кармен.
Я обещала более полный отчет о том, как мы очутились тут. Ну, начиная с начала: вначале было слово не от кого иного, как от заместителя министра иностранных дел (у-уффф!) в форме немедленного отзыва из Афин «для консультации» – первым классом! Пирс пребывал в убеждении, что это обычная позолота, маскирующая немедленное разжалование в какой-то дипломатический гулаг, где у жены первого секретаря посольства будет меньше возможностей ставить в тягостное положение королеву и страну. Он отбыл в аэропорт в мрачнейшем настроении («зачем брать пижаму – меня же снабдят костюмом в широкую вертикальную полоску»), всю дорогу в машине бурчал, что жуткие Афины вскоре покажутся Елисейскими Полями, и почему я, черт возьми, не могла не делиться с израильским послом моими еврейскими анекдотами, а с французским послом – моим телом?
Но ничего подобного. Разговор в министерстве был кратким и деловым. «Я не сомневаюсь, вы прекрасно справитесь, Конвей», – и хлынул джин.
И вот мы здесь. А что делает Пирс теперь, когда мы здесь? Стоит на голове, обнажив яйца, и отпугивает горничную.
После такого триумфа он теперь утверждает, что «акклиматизируется». Единственное свидетельство подобия деятельности – стибренная где-то книга о правилах поведения главы дипломатической миссии. Он угрюмо ее штудирует и цитирует мне из ванной. «В послов иногда стреляют», – процитировал он сегодня утром. «Но только не когда они стоят на головах, приспустив члены, – успокоила я его. – Да и в любом случае ты же только поверенный в делах, а никто себя не утруждает, чтобы стрелять их. Кроме только, может быть, их жен».
Мысль о мученичестве заставила его бросить йогу. «В книге также утверждается, что супруги глав миссий – это классический источник утечки информации вкупе с экстравагантными выходками, – продолжал он. – Не исключаю, что автор имел в виду тебя». В том, что имел в виду Пирс, сомневаться не приходилось. Два дня назад немецкий посол дал вечер в честь жутко знаменитого художника, про которого никто даже не слышал, по фамилии Базелиц; он пишет ню вверх ногами, не спрашивай меня почему. Ну, естественно, они тут же напомнили мне Пирса. Но мой острый взгляд подметил, что гениталии на картинах герра Базелица не свисали; он явно жулит, предварительно запечатлевая их в нормальном положении. А потому я познакомила прославленного художника с моим мужем, который был слегка трезв, и порекомендовала ему написать Пирса в позе йога. Тогда анатомически все будет правильно, и ему не надо будет прилагать усилий, чтобы перевернуть картину вверх ногами. Пирс не нашел в этом ничего остроумного, как и немецкий посол. Боюсь, мой блеск – одинокий цветок среди песков пустыни. Пожалуйста, напитай его влагой событий в Речном Подворье.
А теперь вопросы, которые мне необходимо задать тебе после столь долгого перерыва.
1. Что конкретно ты поделывала последние месяцы, наконец бросив неугомонного Гарри? Ты ведь ограничилась только клише о том, что «исчезаешь» и «едешь на Восток». Все-таки в тридцать шесть лет ты немного старовата для путей хиппи.
2. Что ты будешь делать теперь? Твоя карьера художницы была на мази, когда вы с Гарри унеслись прошлой осенью в Вашингтон. Можешь ли ты ее возобновить?
3. Что сталось с ужасным и талантливым Клайвом? Последнее, что мне известно, касалось бесшабашных чудес, которые он творил со скрипкой и крикетными мячами, и не исключили ли его уже из школы Паганини, как из предыдущего учебного заведения? Сколько ему теперь? Двенадцать?
4. Более интимное. Мне хочется узнать, какое настроение царит на вашей маленькой улочке теперь, когда вернулся ангел-мститель. Они правда целы – эти браки, в которые ты столь искусно вторгалась, чтобы выиграть наше пари? И где теперь (раз уж Гарри его потерял) твое сердце? Надеюсь, не в Читтагонге, хотя не исключено, что место это гораздо увлекательнее Авенида де Сервантес, где словно бы никогда ничего не происходит и только лысые мужчины прогуливаются взад и вперед после сиесты.
С другой стороны, как знать, какие слезы проливаются или какие радости разделяются за этими дверьми, тяжелыми, как двери склепов? Мадрид именно такой город. Вопрос в том, понравится ли он мне?
Пока все предзнаменования скорее хорошие. В садах Ретиро началось пробуждение весны – в кустах щебечут невидимые птахи. Мне это место запомнилось безмолвным в облаках летней пыли, когда мы с Пирсом последний раз приезжали сюда в отпуск. Не знаю, удастся ли нам найти на лето дешевое убежище в горах, как в Греции. Тогда бы Пирс мог откалывать свой номер свихнутого английского бойскаута и бродить в шортах до колен с биноклем, пока я бы лежала по пояс голая с бутылкой хорошей «риохи» и скверным романом. Но, по-твоему, как долго еще мои груди способны бросать вызов притяжению Земли без крепкой металлической поддержки? И вот тогда, моя боттичеллиевская Венера, я буду завидовать тебе, как ты всегда завидовала мне.
Пирс требует, чтобы я не связывалась с матадором. И не желает объяснять почему. Подозреваю, что дело только в предрассудках. Но в любом случае меня не прельщает, чтобы в меня швыряли бычьими ушами.
Со всей любовью, пиши поскорее и чаще,
Рут.
